Небольшие повести - [78]

- Мне почему-то кажется, - шепотом объявил Пастухов, - что Офицерова покончила с собой сознательно. Понимаете? Сама бросилась.

Иван Степанович утер с висков пот и откинулся на спинку стула.

- Это ты один надумал или с кем-нибудь? - спросил он.

- Этого нам еще от тебя не хватало! - укоризненно протянул Белоус.

- Да! - усмехнулся председатель, оправившись от неожиданности. - С тобой, брат, не заскучаешь! Запустил ракету. Покрепче скоростной механизации…

- Она в людях разочаровалась, - пытался объяснить Пастухов.

- В каких людях? В наших, советских людях?

- Да нет, в одном человеке. В самом для нее драгоценном.

- Чего же такое в нем драгоценного? Зуб золотой?

Иван Степанович решил не зарываться и разговаривал терпеливо, как с неразумным малышом.

- Любила она его, понимаете? - волновался Пастухов. - Любила.

- Ты думаешь, на нее кидаешь тень? - предупредил Белоус. - Ты на себя кидаешь тень. Позабыл, куда она ночью бегала?

- Ну, хорошо, хорошо, я объясню, - замахал руками Пастухов. - Теперь ее все равно нет… Теперь можно. Она пришла ко мне после поездки хора в Москву. Пришла больная, с температурой. Ее трясло всю. Она там, в Москве, бегала к этому гаду, прямо из театра, без пальто и без шали бегала… Прибежала, а у того другая… Вы же все видели - Груня вернулась черная от горя.

- И пришла к тебе утешаться? - спросил председатель.

- Да, да, именно! - обрадовался Пастухов, посчитавши, что ему начали верить. - Ей узнать надо было, может ли мужчина изменить, если любит.

- И как ты осветил этот вопрос?

- Сначала я категорически сказал - нет. Если любит - изменить не может. Она застонала, будто я выстрелил в нее из нагана. И тут меня осенило. Ко мне, понимаете, бывают минуты, приходит озарение, когда вдруг все кругом далеко, далеко видно. Так и тогда…

- А у меня вопрос, - прервал его Белоус. - Почему она именно к вам пришла за утешением?

- Да потому что… потому что… - он опустил голову и словно бросился в омут, - считала, наверно, что я ей симпатизирую…

- Неубедительно.

- Ну ладно! Дело не в этом! На меня нашло озарение, понимаете… Я схватил «Былое и думы», второй том. И книга сразу чудом открылась на нужной странице. Я зачитал ей отрывок… Там Герцен исповедуется, как однажды изменил жене…

- Всюду выискивает темные стороны, - покачал головой председатель. - Даже у великих демократов.

- При чем тут темные стороны? Груня уцепилась за эту книжку, как за спасательный круг. «Я, - говорит, - ему должна написать. Он там, наверное, переживает, кается! Я утешу его!..»

- Неубедительно, - проговорил Белоус.

- Ну хорошо, хорошо! А помните, Груня в феврале на три дня пропала? - Пастухов говорил быстро, торопливо, ровно боялся, что мы разбежимся. - Опять же к нему ездила! Вернулась - встретил ее в павильоне. Была немного выпивши… «Ты, - говорю, - чего здесь?» - «Это, - говорит, - не я. Я, - говорит, - себя в Москве оставила». Стала меня бранить: «Вы, - говорит, - моральные да положительные, церемонитесь, ушами хлопаете, а у вас из-под носа сволочь всякая девчонок выхватывает, а вы огарками пользуетесь…» Разочаровалась. В людях разочаровалась.

- Что же она сразу, как разочаровалась, не кинулась? - спросил председатель.

- Не знаю… Может, чтобы не было подозрений. Она и под колесами любила паскуду своего.

И Пастухов крепко сжал костистые кулаки.

- Ну ладно, - председатель хлопнул ладонью по колену. - Герцен там, измены, это все художественная литература. Какие у тебя конкретные доказательства? Известна тебе фамилия ухажера?

Пастухов покачал головой.

- Известно, кто была у него эта, как ее… дополнительная женщина?

Пастухов снова покачал головой.

- Ну вот!

- А что вот? Какие могут быть доказательства, если она сама решила скрыть это… Одно можно утверждать наверняка: на таком расстоянии продержаться на руках Груня не могла. Я и то из сил выбился.

- Что ты городишь? - выпучил на него глаза председатель.

- Точно. Сегодня утром вышел на то место, где цеплялась Груня, и схватился за поручни товарного поезда. Проволочился до пятого пикета и сорвался.

Он положил на стол ладонями кверху черные, вспухшие руки.

- Ты что? - председатель встал. - Вовсе с ума спятил? А если бы сам… под колеса. Об отце, матери подумал?

Пастухов сидел потупившись.

- Ну ладно, - сказал председатель. - Допустим, твоя правда. Давай переиграем это дело, давай баламутить народ. Давай заместо подготовки к юбилею артели выкапывать могилы. Погубителя Офицеровой ты не знаешь и никогда не узнаешь. Никаких форменных доказательств у тебя нет. Чего мы добьемся в итоге? В итоге мы добьемся одного: пятна на памяти Офицеровой. Желаешь - давай.

- Не надо, Иван Степанович, - проговорил Пастухов тихо.

Голос у него был, как бы сказать, какой-то пустой, бесчувственный голос.

Видно, в этот момент лопнула у него в душе важная пружина, и я поняла, что отныне с ним будет все меньше и меньше хлопот.

Мне бы порадоваться, а нет! Обуяла меня вдруг такая тоска, такая тоска, что и высказать не могу.

14

В тот же день подошел мой черед мыть у дяди Лени полы. После Груни он остался один, и наши певицы постановили ходить к своему наставнику по субботам прибираться.