Небо стоит верности - [11]
— Отлично выполненное задание, лейтенант Герасимчук, еще не повод к неоправданному риску!
— Товарищ командир! — вскипает Герасимчук. — Так они ж всю войну, гады, издевались над нами. Думают, что у нас и летчиков нет!..
— Вы советский летчик! Воздушное хулиганство…
— Так чтоб видели, гады! Чтоб знали!
— За нарушение воинской дисциплины, за воздушное хулиганство объявляю вам, лейтенант Герасимчук, пять суток ареста!
— Товарищ командир! Пять суток не летать?
— И рад бы тебя посадить для твоего же успокоения… — Командир полка вдруг озорно улыбается: — Только летать некому. — Встает из-за стола, притягивает к себе Герасимчука за ухо шлема и шепчет: — Жаль, должность не позволяет, а то бы я сам так сделал. Знай наших!
В другом углу штабной комнаты комиссар, прикрыв лицо широкой ладонью, вздрагивает от беззвучного смеха…
Войска Юго-Западного и Донского фронтов перешли в наступление, взломали передний край обороны противника и устремились вперед. Сутки спустя начали наступление войска Сталинградского фронта.
Погода нелетная. Вся авиация на аэродромах. И это в тот момент, когда наши войска наступают. Досадно. Не может подняться в воздух и вражеская авиация. Но вдруг командование фронта вспоминает о наших «всепогодных» тихоходах, и наши «этажерки», наши «кукурузники» на какое-то время становятся штурмовиками. Правда, нам далеко до грозных «илов», но энтузиазма и отваги вполне достаточно. Под крыльями машин вместо обычных фугасок подвешены небольшие противопехотные бомбы АО-25, пулемет снабжен тройным боекомплектом, к тому же штурман Иван Шамаев, с которым я сегодня лечу, запасся трофейными бомбами — «лягушками». Полет необычный[6] — «свободная охота». Это выражение применимо к истребителям, к штурмовикам, а нам оно кажется странным. Летим на бреющем полете, высота десять–пятнадцать метров. Если подняться чуть выше, самолет зацепится за низкую облачность, и тогда совершенно пропадает видимость. А она и так не балует: пятьсот — шестьсот метров. Этого едва хватает для того, чтобы выдержать курс.
— Давай, Иван!
Взрывов мелких бомб не слышно. Разворачиваюсь обратно и вновь прохожу над рассеянной колонной. На дороге чернеют воронки и трупы. Иван поливает дорогу из пулемета.
— Давай, Ваня, давай!
Но его не надо подгонять, не надо упрашивать. Он весь прикипел к пулемету, будто влил в него всю свою ненависть, всю горечь отступлений.
— Все, бери курс на аэродром! Весь боекомплект…
Опять на бреющем идем к аэродрому, чтобы пополнить боекомплект, — и снова в бой.
На аэродроме рядом с посадочным «Т» вижу чей-то неподвижный самолет. Сажусь рядом. Заруливаю на стоянку.
— Что там случилось? — спрашиваю у техника.
— На чем только прилетели?! — восклицает восхищенно Ландин. — Живого места нет! При посадке развалился.
— А чья машина?
— Гаврилова и Буйнова.
— Живы?
— Раз пришли домой, живы. Ранены оба…
А со старта уже доносится голос заместителя командира полка старшего лейтенанта Бекишева:
— Не задерживайся! Живее, живее, соколики!
И опять летим над белой степью в белесой мути низкой облачности. Ищем врага.
Лишь к вечеру собираются самолеты на свой аэродром. Усталые и возбужденные летчики направляются в столовую. На старте остаются два техника — Коля Сафроненко и Валя Антифьев. Их самолеты не вернулись. Но они еще надеются на чудо. Эх, ребята, ребята! Если бы знали вы, о чем говорят летчики!..
— Над самой колонной загорелся мотор…
— Протянул бы немного в сторону! Там можно сесть. Степь ровная, как стол.
— Ты не знаешь Герасимчука…
— Я видел, как он пошел на колонну, как крошил немцев. Винтом, колесами, крыльями! Пока не упал…
— Это Герасимчук. Точно!
— А второй взорвался. Выходит, Руденко?
Борис Обещенко устало поднимается из-за стола, держа в руке жестяную кружку с пайковым разбавленным спиртом:
— За тех, кто вот так погибает в воздухе! За то, чтобы не было фашистской погани на земле! Смерть за смерть!
Меньше чем за пять суток боев вражеским войскам был нанесен тяжелый урон, триста тридцать тысяч гитлеровских солдат и офицеров оказалось в «котле», в междуречье Волги и Дона.
Советское командование еще надеялось избежать ненужного кровопролития…
Сегодня каждому уходящему на задание экипажу вместе с боекомплектом вручается пачка листовок с текстом ультиматума и обращения к немецким солдатам и офицерам. Во избежание лишних жертв им предлагается сложить оружие.
От аэродрома подскока до линии фронта всего четыре километра. Голая степь. Два бензозаправщика и несколько автомашин с бомбами. А еще ветер. И сорокаградусный мороз. Сейчас бы кружку горячего чая! Не греют меховые комбинезоны, сырые унты на морозе задубели и оттягивают ноги пудовыми гирями.
Десять боевых вылетов за ночь — много. Это двойное пересечение линии фронта. Это десять противозенитных маневров и столько же атак на цель. Это негнущиеся, покрытые язвами от бензина и масла пальцы техников, обмороженные руки оружейников и лица летчиков.
— Тяжело, Петрович? — спрашиваю Ландина.
— А тебе легче? — поворачивается ко мне техник. — Всем нам этот «котелок» в печенках. Одно хорошо: бьем гадов! Слыхал, вроде наши уже на Ростов двинули.
