Небо остается синим - [4]

Свободные минуты выпадали лишь по воскресеньям. В этот день мы работали только до двух часов, а потом, едва успев проглотить бурду, выданную на обед, бежали на аппельплац, на перекличку. После этого следовала вошебойка и другие гигиенические процедуры, долженствующие свидетельствовать о нацистской «заботе». Но перед сном все же выпадали один-два свободных, часа, и тогда, если эсэсовцев не было видно на горизонте, Макс насвистывал какой-либо мотив. Особенно любил мальчик «Кампанеллу». В такие минуты одухотворенное лицо его выражало полное самозабвение, а большие черные глаза еще ярче горели на смуглом, очень бледном лице. Ведь он, как я уже сказал, был лишен даже бухенвальдского воздуха. Макс смягчался, и выражение тоскливого равнодушия на его лице сменялось умиротворенностью.

В одно из таких воскресений маленький Гарибальди с нетерпением ждал возвращения своего друга из вошебойки: Макс обещал ему новую песню. В этот день дежурил тот самый хромой эсэсовец. Хотя у него в лагере не было никакого дела, он все же не упустил возможности повертеться возле бараков. Эсэсовец шел медленно, посвистывая. Маленький Гарибальди сразу же услыхал его.

— Макс, Макс, вы неправильно свистите!..

Сильно припадая на больную ногу, эсэсовец помчался к нашему бараку.

Но Гриша вовремя заметил надвигавшуюся опасность. Он успел проскользнуть в барак и, схватив единственной рукой ребенка, скрылся в умывальной. Впопыхах он спрятал маленького Гарибальди в порожнем котле, в котором нам обычно приносили варево из брюквы. Гриша рассчитывал на то, что вместе с напарником тотчас унесет котел в кухню. Но эсэсовец окликнул его и знаком приказал выставить пустой котел за дверь.

Онемев, с замирающим сердцем, ждали мы, что будет дальше. Если мальчик издаст хоть малейший звук — конец. На лице Макса застыл ужас. Кто-то выронил из рук деревянный башмак, и деревяшка со стоном ударилась о каменный пол.

На этот раз эсэсовец не сомневался в успехе. Движения его стали замедленными, лицо выражало полное удовлетворение. Он оперся о дверной косяк, обвел заключенных взглядом и, не произнося ни слова, направился в смежное помещение, откуда, по его расчетам, доносился детский голос. С ним шел староста барака из заключенных. Осмотреть помещение было нелегко: шуточное ли дело — четыре яруса нар! Эсэсовец останавливался, осматривал все койки, при этом делал своего рода стойку, как пес, на тот случай, если жертва захочет ускользнуть.

— Я, кажется, слышал только что здесь детский голос? — произнес он с некоторым разочарованием.

Староста — немец из политзаключенных, находившийся здесь уже десять лет, — спокойно ответил:

— Господин шарфюрер, мне кажется, это недоразумение. Есть у нас один такой… Если кто из заключенных пошутит насчет измены его жены, он от злости начинает таким тонким голосом разговаривать. Позвать его, господин шарфюрер?

— Нет, нет, не надо, — захихикал эсэсовец, а глаза его все еще шныряли по углам.

Нацист был сбит с толку. Разочарованный, он ушел из барака.

Все кончилось бы благополучно, но не привыкший к холоду маленький Гарибальди слишком долго просидел в ледяном котле и заболел воспалением легких.

Хотя он и поборол болезнь, но организм его был сильно подорван, и нам приходилось оберегать мальчонку с удвоенной энергией.

Шла последняя лагерная зима. Весна несла нам освобождение. Фронт приближался. Хромой эсэсовец не показывался больше в нашем лагере. Видно, и у него нашлись другие дела. Фашисты готовились спасать свои шкуры, предварительно намереваясь уничтожить всех заключенных.

— Ни один из вас не уйдет отсюда живым! — пригрозил нам как-то подвыпивший охранник.

Они теперь и в рабочее время напивались довольно часто. Когда фронт подошел вплотную, нас перестали выводить на работу. Фашисты начали побаиваться заключенных. И не зря. Мы тоже не сидели сложа руки, готовились к вооруженному сопротивлению. В те дни среди эсэсовцев уже не находилось храбрецов, которые осмеливались бы появиться на территории лагеря в одиночку. Были случаи, когда эсэсовцы бесследно исчезали: нам требовалось оружие.

До освобождения оставались считанные дни, но мы без передышки продолжали соревноваться со смертью. Командование теперь целыми днями ворошило лагерь, стараясь выудить среди нас давних политических заключенных. Однако мы менялись местами, бараками, номерами и только усиливали сумятицу. Нацистская охота представляла немалую опасность и для нашего Гарибальди. Как оказалось, в нашем бараке застряла партия «мусульман», ожидавших своего уничтожения. «Мусульманами» фашисты называли тех заключенных, которые были уже настолько измучены и обессилены, что лишь смерть могла принести им избавление от страданий. Благодаря создавшейся панике этих людей не успели отправить в крематорий.

О сне теперь не приходилось даже думать. В последние ночи нам вообще было не до сна. А среди этих живых мертвецов не только спать, но и сидеть было невозможно. Их обнаженные раны источали зловоние и были ужасны.

А мы с Максом среди окружавших нас предсмертных мук, где о жизни напоминало лишь чистое детское дыхание маленького Гарибальди, мечтали о будущем. Не впервые заходила речь о дальнейшей судьбе нашего воспитанника.