Небесное пламя. Персидский мальчик. Погребальные игры - [17]

Александра завернули в плащ, и положили на толстый ковер хвои, и снова поцеловали, и мягко напомнили, что даже боги должны спать, пока они молоды. Он может остаться здесь, если будет послушным, и очень скоро все вернутся домой. Александру было тепло в темно-красном шерстяном коконе; пахло сосной. Тошнота и головокружение прошли, и факелы перестали вращаться перед глазами. Они уже догорали, но светили все еще ярко и дружелюбно. Выглядывая из складок плаща, мальчик видел, как женщины уходят к роще – рука об руку или сплетаясь в объятии. Спустя годы Александр пытался вспомнить, слышал ли он другие, более низкие голоса, отзывающиеся из чащи. Но воспоминания были обманчивы, и вызванные тени каждый раз говорили разными голосами. Во всяком случае, Александр не был испуган и не чувствовал себя одиноким; где-то рядом раздавались смех и перешептывания. Последнее, что он видел сквозь смыкающиеся ресницы, – яркое и веселое танцующее пламя.

Глава 2

Александру было семь лет: возраст, в котором мальчики уходят из-под опеки женщин. Пришло время сделать из него грека.

Царь Филипп снова вел войну на северо-востоке побережья Халкидики, укрепляя границы своих земель, что подразумевало их расширение. Его семейная жизнь не стала спокойнее. Иногда Филиппу казалось, что в браке он соединился не с женой, а с великим и опасным врагом, которого нельзя было вызвать на бой и чьи шпионы были повсюду. Из прелестной девушки Олимпиада выросла в женщину поразительной красоты, но страсть в Филиппе пробуждала не красота, а молодость – будь то молодость девушек или юношей. Сначала юноши удовлетворяли его желания, потом, по заведенному обычаю, он взял юную наложницу благородного происхождения, дав ей права младшей жены. Оскорбленная гордость Олимпиады сотрясала дворец, как подземная буря. Царицу видели ночью вблизи Эгии, пробиравшейся с факелом к царским усыпальницам. Существовал древний колдовской обычай: написать на дощечке проклятие и, зарыв в землю, просить тени мертвых исполнить его. Говорили, что сын был вместе с царицей. Когда Филипп после этого встретился с ним, дымчато-серые глаза Александра, еще хранившие тени призраков, твердо выдержали взгляд отца. Уходя, мальчик чувствовал этот взгляд на своей спине.

С войной в Халкидике нельзя было тянуть, не следовало откладывать и заботы о воспитании сына. Не слишком рослый для своих лет, он был необычайно развит во всем остальном. Хелланика выучила Александра буквам и счету; музыкальный слух мальчика был непогрешим, а высокий голос верен. Солдаты из караульной и даже из казарм, к которым удирал Александр, научили его своему простонародному диалекту – и можно было только гадать, чему еще. И лучше вообще не думать, что Александр перенял от своей матери.

Отправляясь на войну, цари Македонии выработали привычку защищать свой тыл. На западе иллирийцы были усмирены еще в первые годы царствования Филиппа. В этот раз предстояло заняться востоком. И оставалась, наконец, вечная угроза племенных государств: домашние заговоры и междоусобицы. Если, перед тем как выступить в поход, Филипп заберет мальчика у Олимпиады и приставит к нему наставника из числа собственных людей, то все решится само собой. Филипп гордился своими дипломатическими способностями, он умел-таки обходить острые углы. Царь отложил решение проблемы до утра и, проснувшись, вспомнил о Леониде.

Это был дядя Олимпиады, но подлинный эллин, даже больше, чем сам Филипп. Влюбленным в идеальный образ Греции юношей он отправился на юг, в Афины. Там он приобрел безупречный аттический выговор, изучал риторику и композицию и имел возможность достаточно долго сравнивать учения различных философских школ, чтобы прийти к выводу: все они только и умеют, что оспаривать мудрость традиций и суждения здравого смысла. Он, что было естественно для человека его рождения, завел знакомства среди аристократов, наследственной олигархии, которые жили с оглядкой на добрые старые времена, порицали свою эпоху и, подобно своим предкам перед Великой войной[23], восхищались обычаями Спарты. В свое время и Леонид отправился ознакомиться с ними.

Привыкнув уже к изысканным развлечениям Афин, драматическим действам, музыкальным состязаниям, посвященным богам шествиям, которые превращались в пышные представления, и к ужинам с их утонченными развлечениями, к начитанным острословам, помнящим множество стихотворных строк, Леонид нашел Лакедемон гнетуще провинциальным. Владыка Эпира, чувствующий глубинную связь с подвластной ему землей, он счел предосудительным расовое превосходство спартанцев над илотами, а грубое обращение спартанцев друг с другом и с ним самим неприятно поразило его. И здесь тоже, как и в Афинах, дни величия миновали. Подобно одряхлевшему псу, который, получив трепку от более молодой собаки, еще скалит зубы, но держится на почтительном расстоянии, Спарта уже не была прежней с тех пор, как фиванцы подошли к ее укреплениям. Меновая торговля отошла в прошлое; деньги проникли в страну. Здесь им служили так же, как и повсюду; богатые прибирали к своим рукам обширные земли, бедные больше не могли вносить свою долю в общие столы и скатывались до открытых приживалов, вместе с гордостью утратив и отвагу. Только в одном Леонид нашел спартанцев верными великому прошлому. Они по-прежнему в строжайшей дисциплине воспитывали мальчиков – храбрых, неизбалованных и почтительных, которые исполняли сказанное сразу же и без вопросов, вставали, когда входили старшие, и никогда не заговаривали первыми. «Аттическая культура и спартанское воспитание, – думал Леонид на пути домой. – Соедини их в податливом детском сознании – и получишь совершенного человека».