Небелая ворона - [8]

— Ты спишь? — спрашивает Генри.

Я не отвечаю. Не хочу отвечать. Сначала нужно подумать о том, что он рассказал. И о себе нужно подумать. Посылаю стрелу своих мыслей в Берлин. Там я живу уже полтора года, и почти все это время болтался по улицам один. Шатался без дела. Наблюдал за людьми. Я, например, давно изучил, как они открывают зонтики или берут друг друга под руку, как проходят мимо с отсутствующим видом или внимательно обозревают всё подряд, как компостируют билеты, бегут за поездом, как толкаются и хлопают друг друга по плечу. Как останавливаются, не зная, куда идти, и озираются вокруг; как сидят напротив меня в метро, морщат лбы. Все это давно знакомо, но люди тем не менее остаются настолько чужими, что я с трудом выношу это безумие. Иногда я бездумно шел за кем-нибудь. В основном, конечно, за женщинами. Чаще всего провожал их до дома. Сколько часов ушло на это! А потом вспоминал, что целый день ничего не ел. Забывал про еду. Бывало, что несколько дней подряд. Что-то мешало думать о пище. И тогда я чувствовал себя слабым и опустошенным, и мне было плохо. Иногда приходилось садиться на ступеньки или искать скамейку в парке. И казалось, что больше ни секунды не выдержу в этом житейском месиве. Хотелось выворачивать людям руки, хотелось орать на прохожих и бить их со всей силы. Но я этого не делал. Только смотрел издалека, как люди текли мимо меня. Иногда кричал им вслед что-нибудь оскорбительное. А себе шептал: «Все хорошо, все будет хорошо». Так я и проводил свои дни. Вот моя история. Но есть еще одна, совсем другая. История, которую можно наблюдать в зеркале. В темной точке моего правого глаза. Это ты, Манди.

Дышу громко и ровно, ведь Генри должен думать, что я сплю. И тогда будет тихо. Насколько тихо может быть в движущемся поезде. Неожиданно он заговорил снова. Наверное, ему все равно, сплю я или нет. Поэтому я открываю глаза и продолжаю слушать.

— Потом мы с Йенсом пошли еще и в «Эггерс», это такой ресторан на Гогенцоллернштрасе. Всю дорогу мы шли рядом, не говоря ни слова. Йенс смотрел в землю. В «Эггерсе» столики стоят и в зале, и на улице, но нам захотелось войти внутрь. Выбрали место в углу, у самого окна. Взяли две колы. Йенс не отрывал взгляд от окна и смотрел на отражения входящих в ресторан. «Я урод», — сказал он. Схватил стакан. Взболтал колу, попробовал. Потом откинулся на стуле и взглянул прямо на меня. «Ну-ка, посмотри на меня! Я слишком уродлив даже для того, чтобы пить колу. От ужаса она должна выпрыгнуть из стакана. Слишком уродлив, чтобы куда-нибудь ходить и знакомиться с людьми». — «Для меня ты никакой не урод. (Когда я это говорил, так оно и было.) И знаешь почему? Потому что свою душу ты не запираешь в железном ящике своего пуза. Многие закрывают свою душу в ящик. Запирают ее навсегда. Это видно по глазам. Ведь человеческая душа отражается в глазах. А если человек запер душу, то в глазах отражается только холодное железо, из которого сделан ящик. Вот они и есть настоящие уроды. К тому же в течение многих лет по свету бродит одна и та же ошибка. Почему-то считается, что есть четкая грань между уродством и красотой. Кто имеет право принимать решение по конкретному человеку? Дело в том, что существует общее представление о красоте. Именно его нам и навязывают. Если человек не соответствует критериям, если он не такой, то его рассматривают только под одним углом зрения: он уродлив. Великое сфабрикованное безумие, именно оно и решает, кому быть счастливым, а кому нет».

«Знаешь, что я слышал? — вдруг сказал Йенс. — Я слышал, что люди, у которых есть какое-нибудь уродство, неважно, психическое или физическое, ну, те, которые сидят в инвалидной коляске, у которых нога искривлена или всего одна рука, которые хромают или не могут пользоваться пальцами, слепые… я слышал, что эти люди когда-то были звездными воинами, героями других галактик, существами, сделанными из света, невообразимо красивыми и сильными.

Они исследовали космос, переживали интересные приключения, но вспомнить об этом теперь уже не могут. А повреждения и уродства — это последствия долгого, тяжелого путешествия к Земле. К той планете, которая является целью всех звездных воинов. На которую все они когда-нибудь попадают. А когда они рождаются на Земле, людьми, то они спасены. Вот теперь я и думаю: может быть, с жирными людьми тоже так. Что толстые тоже когда-то были звездными воинами. Звучит неплохо, правда? Лицо у меня опухло во время долгого перелета. А на самом деле я сильное, прекрасное дитя Света».

«Что за чушь! У каждого есть какие-нибудь недостатки. Тогда получается, что все когда-то были звездными воинами. До того, как попали на Землю. Убедить себя можно в чем угодно, лишь бы немного полегчало. И потом, разве Земля может быть целью? Не знаю. И что же за порядки царят в космосе, если, чтобы спастись, нужно превратиться в человека?»

«Понимаешь, — сказал Йенс, — если Земля на самом деле конечная цель и если представить, как я без отдыха и в полном отчаянии мечусь туда-сюда, то, может быть, и правда, что сам путь — это и есть цель».