Не зяблик. Рассказ о себе в заметках и дополнениях - [10]

Вполне в духе Ханны Арендт зло предстает рационально устроенной, аккуратно и технично работающей машиной, сотрудники которой должны заниматься лишь обеспечением ее бесперебойного функционирования и не пачкают пальцы ничем, кроме чернил. При прочих равных они оказались бы абсолютно нормальными людьми – не хуже и не лучше нас с вами.

Конечно, Литтелл не предлагает этих людей обелить или даже «пересмотреть» оценку фашизма, фашистов и Холокоста. Он говорит о возможности пересмотра нашей оценки нас самих, а вернее – нашей самодовольной уверенности в том, что мы бы уж точно никогда, ни при каких обстоятельствах не стояли бы «с ружьем у расстрельного рва». Несколько раз на протяжении этой страшно длинной книги читатель с болезненным чувством осознает, что эта уверенность, да, колеблется.

Григорий Дашевский называл «Благоволительниц» «аттракционом под названием „Холокост глазами оберштурмбаннфюрера СС“» и «протезом для атрофированного воображения». И хоть я до сих пор не то чтобы приняла эту точку зрения – «Благоволительницы» кажутся мне важным если не романом, то высказыванием, – я не могу не восхищаться тем, с какой легкостью Гриша отказывался от любых навязанных правил. И главное – тем, как точно он чувствовал такую навязанность, как умел ее определять и тем самым от нее освобождаться. И освобождать.
Он умер в декабре 2013-го. Познакомились мы в 1983-м. Некоторое время после его смерти я думала, что вот еще немного – и я смогу написать про него. Вспомнить, как он, как мы, а он сказал, а я ответила… Но теперь ясно, что этого у меня не выйдет. Чтобы так написать, надо все же немного отодвинуться, отделиться, посмотреть как будто со стороны, а этого у меня, похоже, не получится. Я до сих пор живу, как будто он есть и вот-вот позвонит. Я даже слышу, как он звонит. Вернее, как он не звонит.
Когда-то давно я читала книжку – что-то вроде истории философии «для чайников», – и там экзистенциалистская мысль о том, что мы осознаем как «существующее» только «существенное», иллюстрировалась так: «Если ты влюблена и ждешь звонка от предмета своей страсти, ты можешь весь вечер „слышать“ только одно – он не звонит». Меня тогда поразила не философская, а именно человеческая истинность этого примера – множество вечеров своей юности я провела, прислушиваясь к «не звонку».
Сейчас я так же отчетливо слышу Гришин «незвонок». И не только я. Именно так сейчас отчетливо слышно отсутствие голоса Григория Дашевского. Только это даже еще более громкое отсутствие звука – потому что с каждым изменением нашей общественной ситуации, с каждым сдвигом в сторону идиотизма, злобности и просто путаницы нехватка этого голоса и невозможность замены ему становится все более очевидной.
Что было в этом голосе? Ну или так: что было главное в этом голосе (кроме ума, знания, тонкости, незлой – это важно – иронии, прямоты)? Ну да – трезвость. Трезвость была, можно сказать, Гришиным коронным номером, его уникальным предложением. Редким качеством (из ряда его восхваляемых другими достоинств), которое он признавал за собой сам. Тем, что он выработал в себе с годами.
Я дружила с ним почти тридцать лет и могла изо дня в день наблюдать эту работу. Но даже те, кто не знал его лично, но знал его стихи или даже только теперь (когда стало окончательно ясно и даже признано, насколько большим поэтом он был) купил его сборник, они могут наблюдать за этим путем, за этой траекторией. За тем, как его речь из образной и многословной превращалась в минималистские высказывания, совмещающие полную прозрачность с тайной.
И ровно так, как менялась его поэтическая речь, менялся его подход к миру, к людям. Он научился – научил себя – глядеть на события, людей и вообще окружающую действительность совершенно незамутненно и прямо. Такой взгляд (ценный во все времена) особенно необходим в теперешней российской ситуации. Пропаганда, часто впрямую выдающая черное за белое, но при этом бесконечно имитирующая множественность оценок, и бесконечные интернет-дрязги, которые со стороны часто выглядят потоком равноценных мнений, практически дезавуировали понятие «правды». Истины нет – есть только множественность высказываний по всякому поводу. И любое утверждение типа того, что надо мыть руки перед едой, вызывает бесконечное наплыв возражений и оговорок, а его простое и истинное во всех смыслах значение размывается.
Гриша же знал правду. Он знал правду – что правда есть. Правда факта, правда этическая, правда искусства, правда чувства. Правда, не поддающаяся трактовкам. Что цель не оправдывает средства, что человеческая жизнь драгоценна, что любование злом – вещь вредная. Все эти простые вещи, которые мы боимся сказать, чтоб не показаться недостаточно изощренными и не понимающими тонкости. От которых мы уже практически отвыкли.
Тут надо сказать, что «недостаточным» Гриша не мог бы показаться ни при каких обстоятельствах. Не только из-за очевидного для всех масштаба его личности, но и потому, что его прямота и его простота была явлениями как бы «следующего уровня». Не «просто» простота, а простота, выкристаллизовавшаяся из сложности, прошедшая очистку ею. Простота мудрости, а не наивности.