Не все были убийцами - [14]

Мать поставила тарелку на стул и вышла из комнаты. Меня охватило раскаяние, я готов был убить себя за причиненную ее боль. И этого я никогда не прощу себе.

Прошло еще несколько недель. За это время мне пару раз «разрешалось» лечь в постель к Дмитриевой. В тот поздний вечер мы с матерью опять были одни в большой людмилиной квартире. Бомбы рвались где-то совсем недалеко.

Внезапно в доме раздался страшный треск. Грохнул взрыв, и на какое-то мгновение наступила тишина. Затем мы услышали крики. Оконные жалюзи были разорваны в клочья, осколки стекол, выбитых взрывной волной, усеяли пол. В комнате стало очень светло — огонь пожирал соседний дом.

«Спокойно», — закричала мать, хотя я не успел произнести ни слова..

Я услышал — в нашей квартире что-то трещало. Дым из музыкального салона проникал сквозь дверь, ведущую в наш коридор. Наш дом тоже горел! Мать бросилась к себе в комнату, схватила свой портфель — одежду во время налетов мы надевали сразу же — и вернулась ко мне. «Через парадное выйти невозможно. Нам нужно попытаться выбраться через дверь для прислуги. Только я не знаю, куда она выходит. Наверное, на лестницу черного хода».

Дверь для прислуги была обита железом. Нам пришлось затратить довольно много времени, чтобы ее открыть — видимо, жар покорежил железную обивку.

Наконец матери удалось повернуть ключ в замочной скважине. Мы очутились на лестничной площадке черного хода и вышли на улицу. Ну наконец-то и в наш дом тоже попало! Мною овладело непонятное спокойствие. Внутреннее напряжение исчезло. Откуда-то появилась уверенность, что с нами не случится ничего плохого.

Вокруг творилось что-то страшное. Изо всех окон вырывалось пламя, дым становился все гуще, взрывы гремели не переставая. Удивительно, но зенитки вообще перестали стрелять. Только слышался глухой рокот моторов самолетов-истребителей, да время от времени в небе появлялись «рождественские елки» — так назывались осветительные ракеты, которыми истребители освещали район бомбардировок. Вдруг раздался оглушительный треск. Казалось, шатается весь Курфюрстендам. Поднявшийся ветер разогнал дым и пыль, и мы увидели — большие угловые дома просто исчезли. Их больше не было. На улице — никого, кроме нас с матерью. Совсем одни, мы стояли и смотрели на происходящее.

Вокруг грохотало, трещало, гремело. Страха мы не испытывали, было только чувство глубокого удовлетворения. Мы в любое мгновение могли погибнуть от разорвавшейся поблизости бомбы, от любого случайного осколка.

Но мы знали — с нами ничего не случится. Я чувствовал себя неуязвимым, я был уверен, что могу перенести все, и это придавало мне силы.

Это ощущение сохранилось у меня до сегодняшнего дня. Со временем оно бледнеет, стирается, но я все еще помню запах гари, вкус пыли, которая скрипела на зубах.

Сколько времени мы стояли так, я не помню. Помню только, что откуда-то внезапно появилась Дмитриева и в чем-то тихо убеждала мать. Помню еще, что я был поглощен тем, что творилось вокруг, и не прислушивался к их разговору.

Очнулся я лишь тогда, когда мать, тоже тихо, отвечала Людмиле. «Лона не может взять нас к себе. Она говорит — наши отношения хорошо известны гестапо. Уж во всяком случае там знают, что ей достался магазин мужа, и подозревает, что за ней ведется постоянное наблюдение».

«Думаю, что наблюдением они не ограничились. Ее уже наверняка пару раз допрашивали», — сказала Людмила. — «Гестапо постоянно ужесточает свои действия. Они быстро расправляются с теми, кого подозревают. Скорее всего, это лишь предлог для отказа. Я понимаю — Лона просто боится брать вас к себе. Мне понадобится пара недель, а потом я опять смогу взять вас. Не могли бы вы обратиться к Карлу Хотце? Он очень находчивый человек. У вас есть номер его телефона?»

«Нет», — ответила мать. — «Мы всегда связывались с ним через Беге-Фауде-Фуркерт».

«Кто это?»

«Лона. Она три раза была замужем» Я посмотрел на Дмитриеву. Опять эта скрытая усмешка в глазах! Однако вечного мундштука с сигаретой во рту не было. Без него она выглядела просто голой.

«Откуда» — думал я — «ей так хорошо известны действия гестапо? Откуда она знает, за кем следят, а за кем — нет? Еще в самом начале нашего знакомства она не делала секрета из того, что у нее контакты с членами партии. Но насколько эти контакты тесные? Почему она помогала нам? И почему, если она действительно была агентом гестапо, нас до сих пор не арестовали?»

Несколько раз я пытался выставить Дмитриеву в неприглядном свете перед матерью. Прямо о своих подозрениях я говорить не мог — я мог лишь намекнуть на них. Однако мать ни о чем и слышать не хотела.

«Живем мы здесь или нет?» — говорила она в таких случаях. — «Неужели она собирается сдать нас гестапо? Может, она использует нас в каких-то своих целях? Зачем ей это нужно? Я даже не хочу говорить о том, какой опасности подвергается Людмила, пряча нас. К тому же она — русская и была замужем за евреем».

Мать говорила убедительно. А рассказывать о ночных посещениях людмилиной спальни мне не хотелось.

«Я не имею права давать вам номер телефона Карла Хотце. Ну да ладно, рискну».