Не верь зеркалам - [24]

А вот ее второй отец, Борис Петрович, забежав домой с учений на полчаса, просит: «Верка, а ну почитай мне чего-нибудь». И она, уже третьеклассница, берет своего «Робинзона» и начинает читать вслух, с выражением, а он, большой, грузный, сидит на диване и слушает, а потом вдруг засыпает посреди чтения. Кажется, до конца они так и не дошли…

Борис Петрович был ей вторым отцом. Этот же будет только мужем ее матери. Новым человеком в ее судьбе.

Тогда, на Старой Кубани, мать рассказала ей про Асьму, свою сополчанку. Асьма вышла не по любви, говорила мать, просто чтобы не быть одинокой. «Какая может быть любовь в наши годы?»

«Не знаю, как Асьма, – думала Вера, – мать если выйдет, то по любви…»

Мысль о том, что мать выходит замуж по любви, причиняла Вере неясную боль, поселяла в душе чувство сиротства. Как будто ее, тридцатилетнюю девочку, бросили одну в толпе, на вокзале.

Вокруг кипела вокзальная суета. Носильщики, связывали и вскидывали на плечи чемоданы. Белели в темноте бескозырки моряков-транзитников. Подкатывали такси. Низко, над самой вокзальной площадью, висел желтый фонарь луны.

До поезда еще оставалось время. Под навесом нашлась сухая скамейка, и они сели. Дима поставил чемодан. Вера скорее почувствовала, чем увидела, как он разглядывает ее в темноте. Словно сравнивает с кем-то.

– Ты чего? – спросила она. – Своих не узнаешь?

– Узнаю, – сказал он и выпустил колечко дыма. – Пока что…

Что-то появилось в его тоне новое, непривычное для ее слуха. Интересно, как он тут жил без нее?.. На виноватого не похож.

– Смотри у меня! – сказала Вера на всякий случай.

Длинный поезд обдал их грохотом и свистом. Они протиснулись в душный, нагретый еще новороссийским солнцем вагон. Морской капитан лет сорока учтиво поднялся. Он с удовольствием посматривал на Веру, ожидая, что его спутницей будет она. Она и правда была хороша. В редакции все ахнули, когда Вера вошла, – такая она стала черная и так блестели ее синие глаза на загорелом лице, оттенявшем пшеничную желтизну ее, волос. Иных дорога изматывает, утомляет, а ее всегда красит. И, глядя на нее, люди невольно начинают ей завидовать. Те, что отнюдь не завидовали ей, когда она уезжала. Нет, они не хотели уезжать. Они хотели возвращаться…

Морского капитана ждало разочарование.

– Ну, Дима, – сказала мать, – ты уже как-то смотри за ней… Такая уже твоя женка. Небитая выросла. Яким погиб молодой, Борис бить не смел, а я жалела… – Повернулась к Вере: – Ну, дочушка… – И вдруг заплакала, припав к ее плечу.

Мать не выглядела сейчас ни молодой, ни сильной. Она плакала, потому что прощалась на этом южном вокзале со своим прошлым. Прощалась вновь с Якимом, с его синими глазами, перешедшими, как с переводной картинки, на лицо дочери. Прощалась с Борисом, звавшим ее во сне в час своей кончины. Прощалась с их тенями и воспоминаниями, которыми жила до сих пор. И этими слезами просила прощения у их теней и у воспоминаний за то, что оставляет их у порога будущего, который в силах перешагнуть только живые.

С жалостью и острой любовью Вера подумала: «Пусть мать будет счастлива. Хоть на этот раз!»

Их разделяло уже вагонное стекло. Морской капитан услужливо опустил верхнюю часть окна. Мать поблагодарила его. Она стояла, улыбаясь виновато, слегка растерянно. Тянулись бесконечные секунды.

– Напиши нам, – сказала Вера, – как доехала…

– Напишу. Может, пойдете уже?

– Подождем. Две минуты осталось…

– За Танькой смотрите… За Танечкой, гавару, смотрите как следует…

Поезд тронулся. Они пошли за вагоном, но вскоре отстали и махали уже не матери, а каким-то чужим уезжающим людям, прилипшим к окнам. Вдали состав погромыхивал неторопливо, даже как-то беспечно. Как бы желая показать, что для него ничего не стоит пересечь страну из одного конца в другой.

На платформе сразу стало тихо и пусто.

Они вышли на вокзальную площадь. Троллейбусы уже не ходили.

К такси выстроилась очередь прибывших из Новороссийска.

– Пошли пешком, – сказал Дима.

Вера обрадовалась. Она знала: ничто так не рассеивает грусть, как движение. А ей было грустно. Чувство сиротства не проходило. Мотаясь по полям, из колхоза в колхоз, кочуя из одного стана в другой, она в этот раз больше обычного скучала по дому. Может быть, потому, что дома ее ждала мать. Где мать – там всегда дом, думала она теперь. В Рогачеве, в Слуцке, в Лапичах под Осиповичами. В чистом поле под звездами, в вагоне теплушки, в Юрге – всюду была дома, потому что мама была со мной. Интересно, чувствует ли Танька так же?..

Стоило ей подумать о Таньке, как на душе стало легче.

– Давно мы с тобой не гуляли по ночам.

Дима вел ее за руку, и они шли не спеша и действительно походили на влюбленную пару. Их шаги были единственным звуком на притихшей ночной улице. Что-то капало сверху – не то с деревьев, не то начинался новый дождь.

– Знаешь, как меня называют наши? – спросил он. – Жена моряка.

Это ее рассмешило. Отсмеявшись, она спросила:

– Кто же тебя так называет?

– Кто? – Он помолчал. – Семейные…

А где-то, набрав скорость, постукивал на стыках поезд, увозивший Анну Межонок. Что сейчас делает мать? Спит? Или смотрит в темноту на синюю лампочку в потолке и думает о прожитой жизни. Или рассказывает своему соседу по купе, морскому капитану, о человеке по имени Степан. О его телеграмме, где о любви сказано всего четыре негромких слова – «У нас все зеленеет».