Не верь, не бойся, не проси, или «Машина смерти» - [20]

Подъезд был средней паршивости: получше, чем мой, но сильно хуже, чем у Аркатова. Я давно заметил, что так же, как собака со временем начинает походить на своего хозяина (или хозяин на собаку), так жильцы, едва вселившись, начинают загаживать парадное под средний уровень социального статуса проживающих здесь граждан. Чисто инстинктивно. В драновском подъезде кодовый замок был давно сломан, но стекла в дверях еще целы, лифт работал, хотя половина пластмассовых кнопок уже сожжена. На стенах кабины среди прочей живописи выделялось крупно намалеванное фломастером «FUCK». Поколения приходят и уходят, а пристрастие к односложным словам остается.

Выйдя из лифта на площадку, судить о достатке соседей можно по дверям. Самой красивой дверью на лестничной клетке была, безусловно, драновская. Благородная бордовость импортного винила, туго перетянутого золотыми струнами, и тусклая латунь таблички: «Г-н Дмитрий Николаевич Дранов». Я позвонил, где-то далеко в квартире, как в весеннем лесу, раздались соловьиные трели, после чего прошла, наверное, целая минута, а г-н Дранов открывать не торопился. Правда, мне показалось, что стекло «глазка» потемнело на какое-то мгновение, а за дверью послышался будто бы даже невнятный шорох, но голову на отсечение я бы не дал. Куда его черт унес в такую рань, ведь он же вроде как болен, с досадой подумал я, еще раз с силой давя на звонок. И тут услышал по ту сторону двери тяжелые шаркающие шаги. Вслед за этим она медленно отворилась, и передо мной предстал Митенька — все сто пятнадцать килограммов. Вид у него был ужасающий. Вероятно, боль заставляла его согнуться глаголем, но этому, в свою очередь, мешал огромный, выпирающий из-под резинки тренировочных штанов живот. Лицо Дранова, объемное и рельефное, все испещренное впадинами, холмами и расщелинами, как лунный глобус, виденный мною однажды в планетарии, выражало крайнюю степень страдания.

— Чего не позвонил? — вместо приветствия поинтересовался он хмуро.

— Был тут по делам рядышком, решил навестить больного, — готовно соврал я.

Митя нехотя посторонился, его исполинские волосатые груди и живот слегка качнулись в такт движению, и я прошел в квартиру. Посреди гостиной лежали два распахнутых чемодана, кругом на стульях, на диване, на полу валялись приготовленные к упаковке вещи.

— Отваливаешь? — поинтересовался я.

— В санаторий, — все так же хмуро подтвердил он.

— На воды, значит, — кивнул я. — Вовремя заболеть — большое искусство. Когда у человека неприятности...

— Какие такие у меня неприятности? — совсем хмуро спросил Дранов, а я ответил ему бодро, не в такт:

— Ну, у тебя-то теперь никаких. Неприятности у меня. У Таракана. У Темы Дашкевича очень крутые неприятности. Раз уж я заехал, можно заодно задать тебе пару вопросов?

— Валяй, — проворчал Митя. — Заодно. Только я, пожалуй, прилягу, если не возражаешь.

Возражений с моей стороны не последовало, и Дранов с тяжким кряхтеньем опустился на диван, сопя, устроился на подушках и натянул до подбородка плед. Некрасов в период «Последних песен», только поупитанней. Я огляделся. Кроме разинутых чемоданов, других явных примет скорого отъезда не наблюдалось. Светился экран компьютера, мигала разноцветными огоньками стойка радиоаппаратуры, горой лежали на полках кассеты и компакт-диски. Возле дивана стояли две пудовые гири и штанга кило на шестьдесят. В редакции Митя любит рассказывать, какие титанические усилия прилагает, чтобы согнать лишний вес, и все безрезультатно. При этом он туманно намекает на неправильный обмен веществ, вечно сидит на каких-то зверских диетах, неделями голодает, тоннами поглощает гербалайф и прочие снадобья для похудания, но однажды мы с Артемом застали его в буфете за пожиранием пирожных с кремом, и Дашкевич саркастически заметил: «Бедный Митенька! Хочет взять себя в руки, но не может обхватить...»

— Ты когда последний раз видел Шиманского?

— Дня через два после выхода статьи. Он заехал за экземплярами.

— Какое у него было настроение?

— Нормальное, — Митя пожал плечами, от чего в толщах его жировых отложений произошли тектонические сдвиги, заметные даже под пледом, и предложил: — Да не верти ты, спрашивай прямо, чего нужно.

Я вздохнул. Чего, действительно, вертеть. Прямо так прямо.

— Ему угрожали?

— Не-ет вроде... — протянул Дранов. Но по тому, как он это сказал, по легкой тени, скользнувшей в его глазах, по еще черт знает чему, что и называется, наверное, интуицией, я понял, что нахожусь на верном пути, и спросил в лоб:

— А тебе? — И чтобы не дать ему опомниться, стал сыпать вопросы один за другим: — Что обещали? Паяльник? Утюг? Жену изнасиловать? Или что-нибудь новенькое? — Дранов молчал, и я понял, что пора. Спросил, понизив голос: — Ты действительно стер кассету? Или отдал им?

Митя приподнялся на локте, лицо его страшно исказилось, глаза от возмущения вылезли из орбит, рот перекосило так, что свело, кажется, губы. Совершенно взбесившийся лунный глобус. Брызжа в мою сторону слюной, он заорал:

— Пошел отсюда к...

Закончить он не успел, потому что в самый кульминационный момент входная дверь открылась и в квартиру на рысях влетела драновская жена Сима. Швырнув на пороге какие-то сумки, она с ходу завопила: