Не ум.ru - [12]

«Не сметь сомневаться в съедобности моей готовки!» – приказал я себе. Как известно, голод не тетка. В голоде вообще нет ничего женского. Полное отсутствие очарования. Ну, разве что непримиримость, сниженная чувствительность к уговорам… Может быть, может быть…

С каким бы нескрываемым удовольствием я бы сейчас плюхнул ком фарша на сковороду, расплющил бы его сверху настойчивым кулаком и нарек образовавшееся посредством контакта огня металла и мяса котлетой! На худой конец «мясной плюшкой». И пусть все умники в поварских колпаках строем, с песней шагают в жопу! Амбиции у них… Всех в костер амбиций! Не в «Костры амбиций» Тома Вулфа, а в неповторимый «Fallò delle vanita», именуемый также «Костром тщеславия». Такой на закате пятнадцатого века адепты Савонаролы устроили во Флоренции. Палили «греховные» предметы – шикарные облачения, картины, музыкальные инструменты, зеркала, книги… Руку даю на отсечение – среди них были и поваренные. Возможно, та единственная, кладезь котлетных рецептов, по которой я мог чему-либо выучиться. Однако не судьба.

Для начала, отвинтив крышку, я осторожно приближаю обонятельный орган к стеклянному жерлу. Чувство при этом испытываю неуместное, совершенно мимо настроения и уж тем более не по потребности. Переживаю прилив раздражения от «кругом химия, консерванты». А следовало бы возрадоваться, влиться в хор, воспевающий достижения современной науки: напиток, несмотря на пять дней, прошедших со скорбной для него даты, не скис! Цепкий. На его напиточьем гербе должно быть начертано:

«И просроченный чертовски хорош!»

Салютую воображаемому гербу обнаруженным в хлебнице ванильным сухарем. Ему может угрожать только влажность, восприимчивость ко всему остальному давно пересохла.

Завтрак.

Ну что за напасть этот скудный завтрак!

Поесть и еще поваляться.

4

«Напасть… Я же вроде бы о напасти. При чем тут поесть? Нет, еда, кто бы спорил, всегда при чем. Но не сейчас. Тем более, что еда закончилась. Но после сока с сухарем это откровение переносится легче. Легкомыслие и на жесткой диете остается собой».

«Соберись, легкомысленный на жесткой диете. Думай о важном! Когда же со мной приключилось… переиначивание машинки?»

«Переначивание? Машинка? Что за дурацкий набор слов! Ну да бог с ними, придет и их черед. Пока же следует заняться процессом… Сам процесс я бы описал как низвержение человеческого индивида из непутевых, однако забавных в предсказуемо-скучные».

«Опиши».

«Уже описал».

«Не растекайся. Когда? – был вопрос».

«На первом… Нет, подожди, на втором. Если на втором курсе, то выходит круглая дата. Чем не повод?»

«Уверен?»

«В поводе – безусловно. В дате – никогда. Со счетом никогда не складывалось».

«Согласились. Много еще упущений, но счет… Хм… На отдельном счету».

«Когда трачу. Драма. Чистый Гамлет. И когда не трачу – тоже Гамлет».

«Чистый».

«А то… Проще говоря, с датой по части “округлостей”, вполне мог пульнуть в “молоко”».

«Чем пульнуть?»

«Ну… скажем… бестолковостью. И она – рикошетом, в меня же».

«От “молока” отскочила?»

«А что такого? Порошковое, самый что ни на есть порошок. Сильно спрессованный».

Зато в отличие от цифр и дат с памятью на содержание событий у меня безупречный порядок. Ну… почти безупречный. Островок относительного благополучия среди бесконечного бардака. Неожиданно незамаранный лист на столе, заваленном неудачными набросками жизни и пожелтевшими от времени свидетельствами сомнительных побед. Некоторые в рамках. Не по чину гордые, а по сути – всего лишь не уязвленные упреками в малой значимости. У других стекла потрескались. Наверное, от тщетных потуг разглядеть по соседству что-либо стоящее. Сомневающиеся.

«Смешное соперничество. И невыносимое, как легкость бытия».

«Кундера…»

«При чем тут Кундера? У него с покорением вершин полный порядок. Признанный корифей. Можно сказать – на века… Память? Ну да. Это ведь он – ничего не путаю? – однажды заметил, что темп ходьбы неразрывно связан с памятью? Стараясь что-либо вспомнить, мы подсознательно замедляем шаг, в стремлении же забывать – ускоряемся. Точно. Я тогда подумал, что ночи утренних бегунов должны быть ужасны».

Однако именно неугомонная память о том, что разумнее забывать, а иногда просто необходимо забыть, сыграла в моей судьбе аккордную роль. Еще, конечно, распутное желание делиться нажитым, не приветствуемым обществом знанием (обществом «Знание» тоже) с юной порослью… Оно также отметилось ярким звуком. Может быть, самым ярким. На этих двух крыльях я через считаные месяцы после распределения, в темпе вальса, то есть недолгой грызни, вылетел из педагогического вольера в свободный от предрассудков мир. Пожилой, исцарапанный жизнью коллега по цеху шепнул ободряюще:

– Только не спейся на радостях, иначе будешь корить себя всю недожитую жизнь.

Вам, наверное, интересно: что именно можно было преподавать в советской школе человеку с небывало широкими взглядами? Ну, разумеется, труд! На мое призвание в школе через дорогу от дома спрос оказался вероломно отложен. Пока же обманщица ожиданий всего педсовета и моей «альма-матер» доживала отмеренное, я прельстился трагически осиротевшим кабинетом труда. Право жаль, что гуманитарии столько не пьют…