Не тычьте в меня этой штукой - [49]

Уничтожение картины даже не обсуждалось: душа моя, конечно, запятнана и истрепана грехом, аки усы курильщика, но я абсолютно неспособен уничтожать произведения искусства. Красть их – да, с упоением, для меня сие – отмета уважения и любви, но уничтожать – никогда. Что вы, даже у Бустеров имеется кодекс чести, как нам твердят авторитетнейшие источники[175].

Вероятно, лучше всего перевезти картину обратно в Англию – сейчас, в конечном итоге, она запрятана столь надежно, сколь это вообще достижимо, – и связаться с одним моим другом-специалистом, знающим, как иметь дело со страховыми компаниями, не привлекая лишнего внимания.

Понимаете, все эти унылые розовые Ренуары, которых непрерывно тырят на юге Франции, либо снова перепродаются страховщикам за верные 20 % застрахованной суммы – компании не станут платить ни франка сверх того, это вопрос профессиональной этики, – либо тырят их по недвусмысленной просьбе владельцев и немедленно уничтожают. Французский «парвеню», изволите ли видеть, живет в таких нескончаемых муках снобизма, что не осмеливается выставить своего Ренуара, купленного тремя годами раньше, на публичные торги и тем самым признать, что ему не хватает карманной мелочи, – и еще меньше смеет он рисковать тем, что шедевр ему принесет меньше, нежели, по его собственному признанию кошмарным друзьям, изначально стоил. Скорее «парвеню» сдохнет; или же, говоря языком практическим, скорее поднимет на картину руку и огребет «нуво»-франки. В Англии же полиция подожмет губки и погрозит пальчиком страховой компании, выкупающей у воришек краденое: они полагают, что препятствовать негодяйству нужно совсем не так – фактически, весь этот процесс строго незаконен.

И тем не менее, некий молодой человек, небезызвестный «Ллойду»[176], вдруг шепчет в нужное ушко, что пачка наличности, отправленная почтой на некий домашний адрес в Стритэме, переменит настроение определенным воришкам, повергнет их в панику и заставит «пропулить слам» в стол находок: страховщики ведь тоже люди, знаете ли (или не знаете?), а тысяча фунтов – намного меньше, скажем, пяти тысяч аналогичного добра. Некий молодой человек, небезызвестный «Ллойду», также небезызвестен мне, и хотя ему не нравится шептать в подобное ушко больше раза-другого в год, у него, насколько я знал, сердце из чистого золота, и он обязан мне одной пустяшной любезностью. Более того, Джок приводит его в ужас. Хотя не подумайте, что я рекомендую эту проделку: в полиции сидят профессионалы, а мы, миряне, – всего лишь в лучшем случае одаренные любители. Если обязательно нужно грешить, найдите себе невразумительную и неисследованную область преступности, по которой в Ярде[177] нет специалистов, и разрабатывайте ее нежно, не выдаивайте досуха и постоянно меняйте свой «модус операнди»[178]. В итоге вас, разумеется, сцапают, но если не станете жадничать, сначала несколько лет поживете славно.

Как я уже упоминал перед вышеприведенными гномическими изречениями, к сему времени я уже целиком и полностью примирился с Панглоссовым[179] взглядом на мир: все поддается толкованию, запутанная сеть, в конце концов, сплетена во вполне внятный узор, если посмотреть на него при свете дня, а к тому же, в том же конце тех же концов, один Маккабрей стоит целой бочки мартлендов, блюхеров, крампфов и прочих олухов. («Одно из самых примечательных явлений, связанных с практикой лицемерия, есть огромное количество намеренной лжи, которую мы сообщаем себе – тем, кого из всех людей мы меньше всего рассчитываем обмануть». Дж. Ш. Лефаню[180].)

Чтобы завершить свой скудный завтрак и отпраздновать триумф добродетели над тупоумием, я откупорил бутылку двенадцатилетнего скотча и уже совсем было поднес ее к губам, когда увидел «бьюик» цвета окиси кобальта. Он выезжал из «арройо»[181] впереди нас – быстро, мотор выл на низкой передаче, и устремилось авто прямо по ближней к Джоку стороне дороги. Дальняя от Джока сторона отстояла всего на какой-то ярд от отвесного обрыва в сотни футов: похоже, нас прищучили. Жизнь пронеслась у меня перед мысленным взором. Джок – а я говорил вам, какой он стремительный, когда необходимо, – вывернул руль влево, встал на педаль тормоза и перехватил первую передачу, пока «роллз» не заглох, и когда «бьюик» в нас врезался, уже выруливал вправо. Человек из «бьюика» ничего не знал о крепости винтажного «роллз-ройса» – как и о боевых мозгах Джока; наш радиатор вспорол борт его машины с отвратительным визгом металла, и «бьюик», закружившись волчком, окончил тур вальса на обочине, причем корму его невозможно вынесло за край утеса. Водитель, исказив лицо бог весть какими эмоциями, неистово сражался с дверной ручкой; черты его заливала маска гадкой крови. Джок вышел, увесисто прошагал к нему и всмотрелся; потом оглядел дорогу в обе стороны, переместился к переднему бамперу искалеченного «бьюика», нащупал, за что уцепиться, и сгруппировался. «Бьюик» качнулся и очень медленно стронулся с места – Джоку хватило времени снова дойти до окна и дружелюбно ухмыльнуться водителю, после чего нос автомобиля задрался к небесам, и машина так же медленно соскользнула с глаз долой. Перед тем как исчезнуть, водитель предъявил нам все свои зубы в безмолвном вопле; мы услышали, как «бьюик» три раза ударился – поразительно громко, но ни отзвука водительского вопля до нас не донеслось: должно быть, эти «бьюики» звукоизолированы лучше, чем можно подумать. Я полагаю, хотя даже сейчас в этом не уверен, что внутри остался славный мистер Бронз – тем самым еще раз подтвердив мне статистическое маловероятие своей гибели в авиационной катастрофе.