Не так давно - [22]

Не отстал от них и Владо. У него была целая сумка патронов, несколько ручных гранат и старый малокалиберный пистолет. Другими словами, парни вооружались, принимали меры для перехода на нелегальное положение, а это служило признаком того, что подготовка к партизанской борьбе идет полным ходом.

В Слишовцах мы провели собрание с пожилыми коммунистами. Это были серьезные люди, по всем вопросам международной политики они выражали полное согласие с оценкой партии и одобрили ее курс, но когда речь зашла о переходе на нелегальное положение, пошли на попятную.

— Мы бы не прочь, но куда девать детей? — сказал Никола Захариев.

— Дети останутся дома. Они будут носить нам еду в горы, — ответил ему Владо Марианов.

— Беззаботная душа! Тебе-то что? Тебе море по колено! — рассердился брат Николы и, сорвав в сердцах с головы шапку, швырнул ее на траву. — Будь я холостой — тоже рассуждал бы как ты.

— Эх, и глупости ж ты говоришь, Владо! — добавил Буби, один из соседей братьев Захариевых, и огляделся, чтоб проверить как будут встречены его слова.

Остальные громко выразили свое одобрение, но затем как-то виновато притихли, почувствовав, видно, неловкость.

Такой перепалкой закончилось первое нелегальное партийное собрание слишовских коммунистов.

По всему было видно, что в Слишовцах нас ждет серьезное противодействие выполнению партийных директив. Семья цепями сковывала решимость и преданность коммунистов, как только заходила речь о том, чтобы оставить родной дом и перейти на нелегальное положение. На это я и обратил внимание Владо Марианова, который должен был руководить группой и отчитываться за ее деятельность.

— Если на другое не согласны, то пускай хоть землянки роют, — уверенно заявил тот.

— В том, что они это будут делать, я не сомневаюсь. Но землянки сейчас — не самое главное.

— Ты хочешь сказать, что землянки понадобятся тогда, когда будут люди? — заметил Владо.

— Да, а вот с людьми как раз дело обстоит труднее всего. Видишь, как они рассуждают.

— Ты брат, не отчаивайся. Если они не стронутся с места, не беда — мы-то ведь готовы! — заявил Владо.

— В вашей готовности мы не сомневаемся, — многозначительно заметил Цветков, — но одной ее мало.

Тут я вспомнил мудрые слова, которые когда-то услышал от своего деда: серьезные дела в спешке не делают, ко всему нужен подход, уменье. «Придут они, сами придут, — подумал я. — Борьба наша как буря — сорвется вихрь и увлечет за собой все, что встретится у него на пути!»

Расставание с Владо было трогательным. Он чуть не прослезился и уже жил надеждой, что каждую среду около полуночи сможет встречаться с нами у Реяновской мельницы. Для этого мы условились о сигналах.

Как я уже упоминал, в Слишовцах жила моя старшая сестра. Когда я с нею повидался, мне захотелось повидать всю мою семью, особенно маму. Она так много выстрадала на своем веку, в ее жизни едва ли можно было найти хотя бы один день, счастливо прожитый с моим отцом. Если не было денег — виновата была она; если кто-то из односельчан рассердил его — зло свое он вымещал на ней.

Однажды мой старший брат Васил потерял в горах только что народившегося козленка. Когда он пригнал стадо, отца дома не было — он приехал среди ночи и едва только вошел в комнату, спросил у матери про козленка.

— Потерялся он, — сказала она полусонная.

Отец, не разобравшись, как это произошло, повинен ли в этом брат или нет, взорвался как бомба и поднял такой крик, так бранился, что разбудил всех малышей.

— Сейчас, же ступайте и найдите его! Живо отправляйтесь! И без козленка домой не приходите!

Разумеется, козленка мы не нашли и не могли найти в огромном густом лесу, но сколько еще времени отец поедом ел за это и брата и маму — этого ничем не измерить!

Случалось, он вваливался в дом пьяным. Его охватывало тогда какое-то бешенство, никто из нас не смел ему попадаться на глаза. Он буйствовал, как в прежние времена янычары: выставлял оконные рамы в комнате и оставлял мать мерзнуть в холодные зимние ночи или же выгонял ее из дому, и она вынуждена была ночевать со скотиной в хлеву или идти на ночлег к соседям. Такой безрадостной была и ее и наша жизнь, пока мы не подросли. Когда я поступил в гимназию, я почувствовал себя уже самостоятельным и начал давать отцу отпор, защищать мать и не позволял ему измываться над нею.

Ее горькая судьба еще больше привязала меня к ней, и я испытывал огромное желание увидеть ее. В свою очередь и она печалилась и страдала из-за моего отсутствия и сохла от тоски по мне.

Но сделать это было не так просто — я не хотел ни в коем случае встречаться с отцом. Он не должен был знать, что я был дома не из-за опасения, что он меня выдаст, а потому, что меня тяготили его советы отказаться от коммунистических идей.

Мы с ним всегда стояли на противоположных позициях. Бывший радикал, он полностью поддерживал нынешний режим, обзывал коммунистов то дармоедами, то фантазерами. Но сам предпочитал не работать, а засесть в прохладном кабачке и рюмку за рюмкой тянуть крепчайшую сливовицу или терпкое вино.

Мои отношения с ним особенно испортились в 1933 году после моего исключения из гимназии. Он сказал мне тогда со злостью: