Не Сволочи, или Дети-разведчики в тылу врага - [146]

— Товарищи! Обязательно передайте нашим, что нас предал старик.

По приказу Ульриха застрочили автоматные очереди, поднявшие в воздух стаю горластых ворон. Всего каких-то несколько секунд, и все было закончено. К лежавшим на льду реки Мга парням подошли два гитлеровца и произвели в каждого еще по два-три выстрела. Такова была установка начальника ауссенштелле. Как он говорил, для верности и для перестраховки двух-трех пуль не жалко.

Крестьяне громко плакали и причитали по убитым. То здесь, то там мелькали гневные женские лица, которые вслух, не скрываясь, проклинали фашистов и просили бога послать им всевозможные кары. Еще немного, и они готовы были броситься на гитлеровцев. Но тут невысокий старик с черной бородкой крикнул:

— А ну, бабы, ша! Ишь, раскудахтались, словно куры перед петухом. Пора по домам.

Женщины сразу замолчали — старик этот, по-видимому, пользовался у них авторитетом. Некоторые из них, вытирая раскрасневшими ладонями слезы, потянулись с детьми к деревне. Они сделали всего несколько шагов, как были остановлены длинной автоматной очередью, пронесшийся над их головами. Раздался крик по-немецки — это Ульрих требовал тишины и внимания.

Крестьяне, тяжело вздыхая, медленно возвращались на свои места. К Ульриху подскочил переводчик и стал заискивающе смотреть на него. Эсэсовец прыгнул в коляску мотоцикла, которая затрещала под его весом. Он подтянулся, засунул пальцы рук в кожаных меховых перчатках за ремень и стал что-то говорить. Переводчик повернулся к крестьянам и затараторил:

— Господин Ульрих приказывает, чтобы расстрелянных не хоронили. Они будут лежать здесь для устрашения столько, сколько сочтут нужным оккупационные власти. Если кто нарушит это указание, того ждет расстрел без суда и следствия.

Ульрих уже усаживался в коляску, солдат за рулем рванул ногой стартер — мотор зачихал, потом, набирая силу, затрещал, тут же загрохотали другие мотоциклы. Переводчик наклонился к эсэсовцу, затем в знак согласия кивнул головой и громко спросил:

— Вам все ясно?

В первых рядах миловидная, в залатанной телогрейке женщина с девочкой на руках крикнула:

— Все ясно, господин иуда.

Переводчик еще ниже согнулся и, словно побитый, напроказивший пес, бросился к ревущему мотоциклу Ульриха и вскарабкался на заднее сиденье. Мотоциклы с ощетинившимися пулеметами в колясках и ликующими гитлеровцами рванулись по накатанной снежной дороге в деревню. Какое-то время крестьяне с ненавистью смотрели на удаляющихся фашистов, а затем медленно двинулись к реке. Вот они ступили на лед, который трещал и гнулся под их тяжестью, но никто из них этого не замечал. Все их внимание было устремлено только на неподвижных людей на льду. С траурными лицами они обступили молодых, красивых, физически недавно очень сильных парней и запричитали. Крепкая еще старуха в поношенном плюшевом пальто с закутанной в детское одеяльце головой подняла руку, требуя тишины.

Люди замолчали, а она, вздохнув тяжело, перекрестилась, потом подняла со льда шапку-ушанку, отряхнула от снега и накрыла голову парню с длинными черно-смолистыми волосами. Ветер трепал их по неподвижному, симпатичному лицу, и ей казалось, что ему очень холодно. Она застегнула его коричневое пальто на все пуговицы, сложила руки на груди и перекрестила. Смахнув слезу со своего худого, морщинистого лица, прошептала:

— Спи спокойно, солдатик наш убиенный. Мир праху твоему…

Односельчане молча наблюдали за Антониной Григорьевной Сизовой, бывшей колхозной активисткой, депутатом сельского совета, матерью трех сыновей-красноармейцев, сражавшихся под Ленинградом. Она поцеловала парня, уложила руки да груди и удивленно остановилась около небольшой фигурки в поношенной телогрейке и коричневой шапке. Долго смотрела на эту фигурку, а затем сама у себя спросила:

— Девушка?

Тут к ней подошла ее десятилетняя внучка Маня, помогла уложить на грудь убитого руки, и Антонина Григорьевна, перекрестившись, тихо себе ответила:

— Нет… Парнишка, конечно… Вон волосики пробиваются на лице… Совсем мальчик…

Внучка ее Маня удивленно посмотрела на бабушку. Потом крестьяне один за другим медленно прошли около неизвестных расстрелянных героев, забрасывая их снегом. Вскоре на льду высились шесть небольших холмиков.[43] Когда прошел десятилетний Николка Серов, последний из прощающихся, Антонина Григорьевна громко произнесла:

— Люди, не забудьте! Их предал какой-то старик. Наши должны знать об этом.

Крестьяне закивали головами: мол, будь спокойна, Антонина Григорьевна, никто из них ничего не забудет. И ни у одного жителя деревни не возникла мысль, что этот предатель, этот старик рядом с ними и он, как и все они, только что прощался с расстрелянными и активно бросал снег на их снежные могилы. Ничем не выдал себя агент «Тихий». Вел он себя в это время в соответствии со своей кличкой — не лез вперед, прятался за спины односельчан. И страшно дрожал, боялся… Ох, как боялся, что ребята узнают его. А ведь Гюльцов предупредил его о их публичной казни, и он подготовился к ней: подстриг бороду, надвинул на глаза широкую шапку, надел длинную, всю порванную, валявшуюся еще с царских времен солдатскую шинель. Узнать его было трудно. Когда раздался голос Кузьмина, сердце у «Тихого» забилось, словно у загнанного зайца, он еще ниже согнулся, и тут же раздались спасительные для него выстрелы. Да, это было спасение. Он глубоко вздохнул и перекрестился, хотя давно уже не верил ни в бога, ни в черта. И тут же радостно подумал: «Мало ли стариков живет в окрестных деревнях. Вон у нас в Виняголово и то около десятка наберется». Он удовлетворенно хмыкнул себе под нос: «Попробуйте, докажите, большевички». Тут же «Тихий» оглянулся, не выдал ли он этим себя. Нет, никто на него не обращал внимания. И он еще раз перекрестился и, шаркая ногами, поплелся за понурыми односельчанами домой.