Не стреляй первым - [4]

– Чего ты добился? Убил четырех негодяев. Но погиб Полковник. Из-за тебя…

Удивительно, как может самый близкий и самый чужой человек безошибочно определить больное место в душе и одинаково жестоко ударить в него. Правда, с разными целями.

Я шагнул к Яне, обнял ее – она неверно поняла меня и уткнулась мне носом в шею. Я высоко поднял ее и посадил на шкаф.

Подхватил с пола сумку и закрыл за собой дверь, в которую грохнулась мгновением позже уродливая керамическая ваза, мирно стоявшая до того рядом с Яной на шкафу.

Эту дверь мне уже не откроют.

До отъезда мне нужно было сделать еще одно дело. Без этого я не мог уехать. Мне сегодня дважды об этом напомнили. Без излишней деликатности. И я поехал в свое «Имение», бывшую дачку моей доброй тетушки, которая отписала мне ее в своем завещании.

Мне не очень хотелось появляться хам, где совсем недавно мы со старым Полковником дали бой людям Руслана, и этот бой стал для Полковника последним. Но это было нужно – почему, я и сам не знаю…

Я оставил машину на шоссе и прошел до «имения» пешком. Мой домишко еще стоял – упрямый, побитый пулями. А дома Полковника уже не было. Вместо него возвышался почти готовый двухэтажный особняк под черепицей, а рядом с ним ковырялся в земле ревучий экскаватор. Копал как раз в том месте, где Полковник, готовясь к бою, по всем правилам военного искусства отрыл траншею и где упал, сбитый пулей врага. Здесь новые хозяева сооружали бассейн. Ну что же, ребята, резвитесь в голубой водичке, да не удивляйтесь, если время от времени она будет красной…

Я беспощадно винил себя за то, что принял помощь Полковника в том бою. Но я не мог ему отказать. Он всю жизнь боролся с врагами – на войне, на партсобраниях, на митингах, он сам выбрал свою судьбу по долгу, чести и знамени – «под оным и умереть должно». Он не мог иначе. Он сам предопределил свою гибель – если не в бою с Русланом, то на митинге от руки провокатора или сапога омоновца.

Но от этой мысли не становилось легче. Скорее – наоборот. Потому что я любил его. Потому что потерял уже слишком много своих верных людей. По разным причинам… Я постоял напротив того места, где пал мой старший товарищ по оружию. Казалось, что здесь еще пахнет сгоревшим в стволах порохом, И этот запах не может перебить даже вонь вовсю работающего экскаватора – строителя «новой жизни». Беззвучно подошла тетя Глаша, стала рядом. Она все еще была в черном – в платке, в старенькой плисовой жакетке – и держала в руке узелок, будто заранее знала о моем приезде.

– Здравствуй, Леша, – сказала она, отерев щеки концами платка. – Приехал? На могилку проводить? Пойдем, милый, помянем светлую душу.

По дороге Даша подробно рассказала, как хоронили Полковника, кто был и кто не был. Что говорили над гробом. И что сказать забыли. Были его однополчане, фронтовые друзья, родни не было. Полковник порвал с ними, с самыми близкими по крови, потому что верность долгу оказалась сильнее родственных уз. Сыновья и внуки Полковника уверенно врубились в рынок, успешно занимались «коммерцией», наживаясь на людской беде, глупости и растерянности. Легко и даже злорадно отказались от прежних идеалов и принципов. Он не мог этого принять. И простить. И ему его непрощения не простили тоже.

– Леша, – жалобно попросила Глаша, когда мы подходили к кладбищу. – Забрал бы ты Поручика, пропадет бедный. Все на могилке сидит. Исхудал, облез, а не уходит, погибнет кот. Я его сколько раз к себе относила, все удирает. Ты забери его, приласкай.

Могилу Полковника я узнал издалека, хотя до этого на ней не был: сперва меня держали, а после сидел по подписке. Даже на похороны, сволочи, не отпустили.

Среди ветхих и свежих крестов стояла железная пирамидка с красной звездой, заваленная до портрета высохшими цветами. Среди них сидел, собрав лапки в одну точку, Поручик и смотрел на меня огромными глазами обиженного, непонимающего ребенка.

Я присел перед ним, он взобрался мне на плечо и стал тереться головой о шею, будто шептал на ухо свои обиды.

– Сегодня приберу цветы, – сказала Глаша, – все жалела. Да уж посохли совсем.

Мы собрали цветы, вынесли их за ограду, и я положил свои красные гвоздики. Глаша развязала узелок, расстелила его на скамеечке. Поручик свернулся у меня на коленях.

– Давай помянем, Леша, хорошего человека, – она приподняла стакан, – пусть знает, что мы его не забудем.

Мы выпили, стали молча закусывать.

– Он тебя любил, – сказала Глаша, утирая глаза, – скучал без тебя, все говорил про тебя, что… – Она не сдержалась и закрыла заплаканное лицо руками. – А какие песни мы с ним, бывало, пели. Он все больше старые любил, совецкие… с душой песни… Да ты знаешь. – Она снова наполнила стаканы. – Ты не мучай себя, Леша, не казни. Он ведь по своей воле за тобой пошел. Не мог он не пойти. Очень за страну терзался, предателей ненавидел. Мы ведь привыкли за счастье Родины жизни свои отдавать. Немало уж отдали… А счастья все нет.

– И не было? – спросил я, смахивая со скамьи упавший с дерева лист.

– Только сейчас и поняла, что было. Когда лишилась. А до того не задумывалась – что это такое? Да ладно, ты-то как? С женой-то замирился?