Не спрашивайте меня ни о чем - [19]

Айгар устроился на заднем сиденье. Он был одет в серую курточку, клетчатые штаны, и на тонких ножках у него были кожаные сапоги. Он ел конфеты, смотрел на меня карими глазенками и хохотал так, будто через пару часов ему не предстояло вновь очутиться на своей койке в палате, как будто он нисколько не был болен. Впрочем, если глядеть со стороны, никому не пришло бы в голову, что он больной.

Наверно, я и сам был рад ничуть не меньше. После города это было чистое наслаждение — сидеть вот так в лодке и грести.

Я наваливался на весла что было сил и чувствовал, что малость пороху у меня в пороховнице еще есть. Малец совал руки в воду, и мне то и дело приходилось на него прикрикивать. Это было единственным, что связывало меня с окружающим миром, потому что теперь я превратился в лодку. Тело мое было из дерева, и я был корпусом лодки, а мои руки веслами. Словно пущенная из невидимого лука стрела, скользил я вперед, и вся жизнь в эти мгновения была отнюдь не в цели, а в движении.

Я вогнал лодку в песок отмели.

По лугу, заросшему желтой калужницей, Айгар помчался вприпрыжку, как теленок весной. Пока он собирал цветы, я выволок лодку наполовину из воды и улегся в ней. Стал расстегивать рубашку. Хотелось позагорать, потому что весенние ультрафиолетовые лучи якобы самые сильные.

И тут я услышал шорох и хруст камушков.

Кто-то подходил к лодке. Я подниматься не стал. Если кому-то что-то надо, пускай сам подойдет.

Пахнуло духами. Кто-то стоял в нескольких шагах от меня.

— Здравствуйте! — произнес приятный женский голос.

— Здравствуйте! — ответил я, не видя женщину, так как для этого мне понадобился бы третий глаз — на темени.

Лодка легонько дрогнула. То ли волны ее шевельнули, то ли женщина оперлась о борт.

Она молчала. Я молчал, глаза мои были закрыты. Приятно грело солнце.

— Бедняжка! Наверно, он всю ночь не спал, — проговорила она наконец.

— Да, — отозвался я. — С десяти лет сплю исключительно днем.

— Удивительное дело! — Чувствую, что ей смешно. — Ты что же, чудо природы? Говорят, живет один такой в Югославии, тот и вовсе не спит.

— Нисколько. Я вполне нормальный человек, только ночью мне некогда спать. По ночам я разбойничаю.

— Нет, правда?!

— Да, да. Сперва мы грабили вместе с папой, но вот уже два года, как промышляю сам, — травил я почем зря.

— Тогда ты очень богат?

— И опять не угадали. Награбленное-то я продаю, но по воскресеньям мы на Птичьем рынке скупаем птичек и выпускаем на волю.

— Тогда вы настоящие друзья птиц!

— Да-a, так оно и есть, — подтвердил я.

Теперь она, наверно, сочла меня за полного придурка, поскольку я все сказал очень серьезным тоном. Но меня это не волновало. Пускай себе думает. Не хватало, чтобы я с каждым встречным-поперечным пускался в серьезные разговоры.

— Н-да, — с сожалением протянула она, — а я уж было хотела тебя кое о чем попросить.

Все-таки надо было подняться, потому что я, как правило, людям помогаю.

И тут произошло черт-те что. Не берусь объяснить, почему это произошло, мне это самому до сих пор не вполне ясно, но то, что произошло, безусловный факт. Когда я ее увидал, по моему телу пробежал ток высокого напряжения, и я покраснел. Я чувствовал, как пылают уши и краска заливает лицо. Я хотел откусить себе язык за то, что молол всякие глупости, но это только прибавило бы счет глупостям.

У носа лодки стояла молоденькая девушка, стройная и грациозная, как лань. Она стояла и смеялась, очевидно, заметила, как я покраснел, и наверняка смеялась надо мной, поскольку больше не над чем было смеяться. Темные, слегка волнистые волосы доходили ей до плеч, и зубы были так белы и так красивы, когда она смеялась, и глаза так велики и так темны, что, ей-богу, я был потрясен; и глаза такие добрые-добрые, что от радости можно бы их поцеловать. На ней был черный нейлоновый плащик, и в руке она держала сумочку из крокодиловой кожи, а на ноги я даже не смел посмотреть, хоть мне и очень хотелось, но я уже сейчас выглядел дурак дураком, и если бы уставился на ноги понравившейся мне девушки, мой вид стал бы еще более идиотским, и я страшно боялся, не обидел ли ее чушью, которую нес, потому что знаю: красивые девушки моментально обижаются, если им хоть что-то не по вкусу, и еще больше я боялся, что она приняла меня за кретина и смеялась оттого, что не на каждом углу встретишь такого олуха, и это было бы ужасно, потому что она действительно очень мне нравилась, я мог бы попытаться ее описать, но все равно не сумел бы воссоздать для вас ее образ, даже если бы воспользовался для этого языком Диккенса или Толстого. Я могу лишь сказать, что она была очень, очень, очень красива, вот и все. Она была самой красивой из всех, кого я когда-либо встречал, и это тоже все, что могу сказать. Вам никогда не увидеть ее такой, какой видел я, потому что умом я понимаю, что для каждого всех красивей та, которая нравится и в которую он влюблен, пусть даже с первого взгляда, все равно она самая красивая, самая лучшая на свете, и я даже верю, что где-то есть парень, которому нравится, что у его девушки глаза смотрят в разные стороны. Это вполне возможно. Тем не менее я думаю, что, увидев ее, вы бы тоже по уши влюбились. Иначе просто не может быть. Это факт.