Не сотвори себе кумира - [27]

Одиночество и вообще тюремное заключение у нас начиная с середины тридцатых годов было поистине изуверским еще и потому, что ни книг, ни газет и никаких письменных принадлежностей заключенным не выдавалось и с собой брать не разрешалось. Абсолютное большинство томящихся здесь и во всех тюрьмах страны были окрещены «врагами народа», а между тем народ едва ли знал о преступлениях хотя бы одного из них. Да и сами «враги», как правило, не подозревали до вызова к следователю, в чем их вина.

Для политических заключенных, начиная с декабристов, этих ярых врагов самодержавия, и в тюрьмах создавались терпимые человеческие условия. Нас же содержали хуже, чем скотину, и это скотское существование людей мыслящих было нестерпимым.

Хоть бы рукоделье давали, псы окаянные! Одиночество в абсолютном безделье, с бесконечными думами для трудового человека тянется невыразимо медленно. Чего только не передумаешь за длинный день? А сколько их впереди и когда наступит конец полузвериному томлению?

Более или менее было ясно одно: пока я подследственный, мне все запрещено. Пока я не соглашусь с тем, что предъявил а обвинении Ковалев, ни передач, ни свиданий и никакого послабления мне не будет. А выпускать из тюрьмы, как видно по всему, не собираются.

Но почему одиночка? Большинство подследственных сидит в общих камерах. Значит, у следствия что-то не склеивается – сколотить группу из ответственных работников не удается. И одиночка им уготована в качестве наказания за стойкость и отказ подписать протокол.

Изо дня в день шагая по камере и поглядывая в разбитое окно, я видел, как приближается осень с ее холодами; затем придет зима, первая зима печальной неизвестности. Как там дома мать, жена, сынишка? Как запасут овощей, дров, подновят зимнюю одежду? А сам я? Неужели вот так и встречу зиму, в легком костюмчике и парусиновых туфлях?

Хоть бы какой звук отрадный донесся с воли, хоть бы воробей залетел за решетку…

Весна в этом году была ранней и теплой, но и осень наступила также рано. В первых числах октября вдруг обильный снег, покрывший ничейный пустырь за стеной. На фоне снежной белизны и почерневших кустов виднелись с особой отчетливостью скорбные силуэты женщин за ветхим забором. Само собой разумеется, что среди этих молчаливых теней не было жены того завмага, которого я знал в свои первые тюремные дни. С ним-то все в порядке, он ходит на свидания и прогулки, нагоняя себе аппетит…

Однажды какое-то безотчетное предчувствие или услышанный с воли крик заставил меня, не досчитав очередной тысячи шагов, подбежать к окну и вцепиться в оконную раму. Бросив взгляд на пустырь, я поразился до крайности: почти посредине ничейной земли между забором и каменной стеной стояла на лыжах девочке, лет десяти и, приложив козырьком ко лбу руку в красной рукавичке, внимательно смотрела на нашу стену,

Она поворачивала головку то к нашему, то к противоположному корпусу, силясь кого-то разглядеть. Иногда она оборачивалась куда-то назад, к той части дороги, которая мне была не видна, или к пролому в заборе, и, сигналя кому-то, отрицательно разводила руками, как бы говоря, что ничего не видно.

Потом я отчетливо услышал окрик с невидимых постов:

– Назад, девочка!

– Не разрешается сюда заходить!

– Уходи, говорят тебе!

И вслед за тем откуда-то правее и выше меня послышался чей-то громкий, отчетливый и удивительно знакомый мне мужской голос:

– Маринка, Маринка! Я вижу тебя, вижу!

– Па-а-а-па!- отчаянно закричала девочка, вся поддавшись на этот зов.- Где ты, папочка? Я не вижу тебя совсем не вижу, па-па!

– Здесь я, Маринка! Вот моя рука, вот она!

Вслед за этим до боли знакомым криком прогремел вдруг предупредительный выстрел часового.

Девочка вскрикнула, выронила из левой руки лыжные палки, затем торопливо подняла их и, оглядываясь убежала из сектора обзора…

Все это – и появление девочки, и крики, и выстрел – произошло в течение какой-нибудь минуты, вновь наступила щемящая тишина, как будто ничего и не случилось. Но в груди моей поднялась целая буря чувств. Я все не мог оторваться от окна, с тоской рассматривая одинокий лыжный след на тюремном четыре. В голове моей лихорадочно проносилась одна догадка за другой.

Кто кричал из окна тюрьмы? Почему этот голос так знаком? Кого высматривала девочка, названная Маринкой? И как она попала именно сюда, в эту опасную зону? Кто подсказал ей, что именно отсюда лучше всего можно было рассмотреть окна наших одиночек?

Старорусская тюрьма, если смотреть на нее с высоты птичьего полета, по форме представляла собой «пифагоровы штаны»: два ее корпуса торцом сходились под углом наподобие развернутого циркуля в третий и более широкий административный корпус, которым она выходила на набережную реки Полисти. И если наружные стены всех этих корпусов можно было как-то рассмотреть, обойдя тюрьму по контуру, то две внутренние стороны двух корпусов, отходящих от главного, были видны только с того охраняемого пустыря, на территорию которого каким-то чудом и попала девочка.

Упорно и настойчиво начал я вспоминать и сопоставлять разрозненные факты и события… У кого же из моих знакомых и товарищей, сидящих здесь, есть дочь по имени Марина? Круг близких знакомых был невелик, и я с разочарованием убедился, что Маринки в этих семьях нет… И вдруг меня словно осенило! Ведь это же, вероятно, дочка Александра Михайловича Кузьмина!