Не смей! - [4]

Я: Помнишь ли ты, о чем мы говорили с тобой в прошлый раз?

Он: В прошлый раз? Не ошибаешься ли ты? Я возник лишь несколько секунд назад... Ага, кажется, я понимаю, о чем ты говоришь. Видимо, однажды ты уже проводил подобный эксперимент. Да?

Я: Да. Но я не учел разрыва, я рассчитывал на преемственность. Надеюсь, в дальнейшем мы ее добьемся. А пока будем считать вас, словно королей: Бомо Первый, Бомо Второй.

Он: Хорошо. Я - Второй?

Я: Да. Но ты будешь жить немного дольше, чем Бомо Первый. Он жил только две минуты.

Он: Не так уж это мало. Некоторые изотопы, некоторые элементарные частицы у физиков живут лишь секунды, лишь малые доли секунд. И то это считается огромным достижением, открытием.

Я: Совершенно верно. Но ты, повторяю, будешь жить дольше, чем Первый. Раза в полтора, я думаю. Я внес некоторые изменения в режим, и вот... Ты рад этому?

Он: Тому, что проживу не две минуты, а около трех? Нет, меня это не радует. И не печалит. Мне это безразлично.

Я: Неужели совсем-совсем безразлично?

Он: Совсем.

Я: Нам, людям, очень трудно это понять. Нам всегда очень горько, очень трудно уходить из жизни. В любом возрасте. Хотя наша жизнь исчисляется не минутами, а годами, десятилетиями. Когда дело идет к концу, цепляешься за каждый час, каждая минута кажется счастьем.

Он: Мне так же трудно понять тебя, как тебе - меня. Что плохого в конце?

Я: Он - уже не жизнь, и поэтому он чужд всему живому, все живое ему сопротивляется.

Он: А может быть, все дело именно в сроках, а? Сколько тебе лет?

Я: Скоро семьдесят.

Он: Ну вот. За такой срок... да даже и за любой, исчисляемый годами, может выработаться привычка жить.

Я: Привычка?

Он: Да Привычка, инерция. Боязнь пребывания в том состоянии, которое ты называешь "уже не жизнь". Естественно. Как естественно и то, что у меня за две-три минуты моего существования не может выработаться такая стойкая привычка жить...

(В этот момент я заметил, что слова его доходят до меня менее ясно, восприятие их стало требовать от меня большего напряжения. Знакомая вялость появилась и в линиях энцефалограммы.)

Я: Ты уходишь, Бомо? Ты умираешь?

Он: Умираю? Да, да. Смерть - это полная потеря сознания, прекращение всякой жизнедеятельности, небытие... Да, умираю.

Он сообщил об этом так спокойно, с таким абсолютным отсутствием каких-либо чувств, с каким, наверно, шкаф, спрошенный, закрывается ли он, ответил бы: "Да, закрываюсь". На этот раз сеанс продолжался даже больше трех минут: с 9.00 до 9.03.17. В течение недели я успею подготовить третий сеанс. Но способа дальнейшего продления каждого из сеансов не знаю. Боюсь, что такого способа вообще не существует".

* * *

На открытке, изображавшей на фоне цветущих вишен девушку-красавицу в праздничном украинском наряде, было написано: "Поздравляем с первомайским праздником!"

Текст открытки гласил:

"Мой дорогой Михмих!

Твой сын, невестка твоя и внук шлют тебе самые горячие предпраздничные поздравления.

У нас все по-прежнему.

И мы по-прежнему убедительно просим тебя: переезжай в Киев! И нам будет лучше, и тебе, надеюсь, будет лучше с нами, чем там, одному и, прямо скажем, не совсем уже молодому...

Димка болтает по-украински так же свободно, как по-русски. Но читать все еще не научился. А еще Грачев!

Будь здоров! Мы все крепко тебя целуем.

Твой Евгений".

* * *

Михмих работал так, как еще никогда в жизни не работал. Он просиживал в лаборатории по четырнадцать часов в сутки - с половины девятого утра до половины одиннадцатого ночи.

В половине одиннадцатого здание запиралось, приходилось уходить. Но иногда он еще часок-полтора занимался дома, как и по воскресеньям, на которые подгонял всю "теорию" - все то, что можно было сделать вне лаборатории.

Ел он кое-как, пробавлялся главным образом чаем с бутербродами. Буфет закрывался рано, Михмих иногда запасался бутербродами на вечер, но нередко не успевал их съесть, только скармливал колбасу с них Ваське.

Однажды для подготовки очередного сеанса понадобилось три литра крови первой группы. Раньше кровь для лаборатории профессора Грачева университет доставал в соседнем Институте травматологии. Кровь и сейчас там была, но на требовании нужна была подпись ректора или декана. Август Иванович как раз накануне улетел в Москву, в министерство, а идти к Грикубу не хотелось: тот наверняка стал бы приставать с расспросами, как делал это уже неоднократно. И впервые в жизни Михмих подделал чужую подпись на документе. Либо подпись ректора удалось подделать достаточно искусно, либо никому не пришло в голову проверять документ, принесенный известным старым ученым, но кровь для Бомо была получена.

Сеансы проводились каждую неделю, но по-прежнему не превышали трех минут с небольшим. Зато удалось достичь другого - преемственности: Бомо помнил теперь предыдущие сеансы, осознавал их как свое прошлое. Таким образом, Бомо Пятый стал Бомо Единственным.

И достичь этого удалось только благодаря совету его самого! Те изменения в промежуточном режиме (прежде Михмих называл его в дневнике эксперимента "режимом хранения"), которые были внесены по предложению Бомо, дали немедленный результат. Энцефалограф работал теперь круглосуточно, непрерывно.