«…Не скрывайте от меня Вашего настоящего мнения» - [27]
Я над романом работал даже не два, а три года. Вы говорите, что потратили на его чтение десять дней, этого больше чем достаточно. У американских критиков, даже у самого известного из них, Орвиля Прескотта[225], пишущего четыре рецензии в неделю в «Нью-Йорк таймс», всегда есть один, очень много если два дня для рецензии о любой книге. Мой роман вышел по-английски 10 ноября, я уже получил с десяток рецензий от нью-йоркского бюро вырезок. Пока есть и очень лестные, и нелестные. Тот же Орвиль Прескотт начинает с совершенно незаслуженного мною комплимента, — будто я «без сравнения самый выдающийся из современных русских писателей» (!), — а затем разносит книгу. Невольно я себя спросил: если «самый выдающийся» так не знает своего дела, то что же сказать о других эмигрантских и советских писателях?! Пока его рецензия самая неблагосклонная из всех — и самая важная («Таймс»!). Вижу, что нововведение — «активизация» действующих лиц романа посредством перенесения их в гораздо более драматическую обстановку в пьесах, вставленных в роман, — ему очень не понравилось, — как не понравились пьесы и некоторым другим критикам. Боюсь, что книга успеха иметь не будет.
Зато приятное известие. Вреден как будто выпустит в 1953 году по-русски мою философскую книгу[226]. Я тогда скажу: «Нунк димиттис»[227] (кстати, удивительно глупыми кажутся иностранные слова, написанные русскими буквами. Вы, правда, подумаете, отчего же было не сказать «ныне отпущаеши», и Вы будете правы).
Имеете ли Вы новые известия от Чеховского издательства? Конечно, иметь их Вы можете, только если уже послали им несколько глав из Вашей книги. Надеюсь, Вы над ней работаете, правда?
Я не помнил процитированных Вами слов Толстого. Какой он был во всем кладезь мудрости — даже тогда, когда с ним согласиться трудно, — ведь этот Поленц был очень средний писатель. По крайней мере, показался мне таким лет сорок тому назад, с тех пор я ничего его не читал. Вероятно, он «подкупил» Льва Николаевича тенденцией.
Что же с журналом Цетлиной — Гринберга? Мне писал Я.Г. Фрумкин, что от периодического издания она будто бы уже отказалась, а будет выходить альманах, — вероятно, раз в год. Другой осведомитель сообщил, что там все уже в плохих отношениях между собой. Нисколько не ручаюсь в верности обоих сообщений, но если первое окажется верным, то подтвердит то, что я Вам давно писал. Получили ли Вы «официальное» приглашение? Если получили, то скажу еще раз: примите его. Вы могли бы, кстати, там напечатать и отрывки из Вашей книги.
А вот удивили меня Ваши слова о том, что персонажи моего романа («кроме Сильвии»!) не очень привлекательны. Неужели непривлекательны и Надя, и Яценко, и Дюммлер, и Лафайетт! По-моему, кроме Делавара, Гранда и Тони, в этой моей книге нет вообще непривлекательных людей. Кстати, Маклаков мне пишет, что Тони (по-моему, самый неудачный из персонажей) ему «до жути напоминает» одну женщину, которую он близко знал (не пишет, кто это).
Простите, что пренебрег в письме правилом «ле муа э аиссабль»[228], — но тут Вы сами виноваты, я ведь отвечаю. Еще раз сердечно благодарю. Мы оба шлем Вам самый сердечный привет. Довольны ли Вы Манчестером?
50. Г.В. АДАМОВИЧ — М.А. АЛДАНОВУ. 9 декабря 1952 г. Манчестер
104, Ladybarn Road Manchester 14 3/XII-52
Дорогой Марк Александрович
Я всегда боюсь отвечать на письма, которые сами по себе были ответом, п<отому> что выходит, будто навязываешься на переписку. Но на этот раз позволяю себе сделать исключение.
Спасибо за письмо. Я был очень рад ему. То, что Вы пишете об отзывах о Вашем романе, т. е. о том, что отзывы есть всякие — меня не удивляет. Независимо от художественных достоинств романа в нем есть что-то вызывающее и почти презрительное в отношении soi disant[229] «нового искусства», вроде того, к которому склонен Ваш кинематографический режиссер. А 90 % критиков эта тенденция не по душе, п<отому> что они-то эту «новизну» и поддерживают, боясь, как бы кто не подумал, что они ее не понимают. Вот недавно умер Eluard[230], поэт, м. б., и замечательный, не знаю, не берусь судить. Но почти во всех статьях его памяти эта комическая и жалкая склонность быть на стороне «нового», «передового во что бы то ни стало» просто умилительна. А у Вас и в самом складе романа, а кое-где и прямо — это выведено на чистую воду, и не может всем критикам нравиться. Я очень люблю Бодлера. Но его мало было бы повесить за его стих — «au fond de l’inconnu pour trouver du nouveau!»[231] Он, вероятно, не предвидел, сколько глупости и пошлости от этого его «лозунга» пошло.
А вообще критика — пустое дело, и я все больше в этом убеждаюсь. Отчасти именно потому, что критик читает в два дня то, что писатель пишет два года. По долгу службы я здесь перечитываю наших «великих» критиков, Белинского, Добролюбова и К°. Какая это все болтовня! И если я Вам пишу об этом, то с мыслью о снисхождении, которого должен бы у Вас просить за то, что написал сам. Конечно, для автора, для Вас — это все мимо, и только читатели по простодушию думают, что критик что-то понял, разобрал, оценил и указал. За собой я признаю, кстати, только одно достоинство, которое, вероятно, считается недостатком: то, что у меня нет системы и твердого взгляда, вроде как у Добролюбова. Когда начинаются системы, то критика становится чепухой окончательной.
