«…Не скрывайте от меня Вашего настоящего мнения» - [22]

О «душе» же действительно пора подумать. Мое «думанье» о ней выражается преимущественно в той самой философской книге. Написав ее до половины по-французски, я вдруг передумал: стал писать с самого начала по-русски. Две причины: 1) Кое-что из того, что я хотел сказать, иностранцам и не очень интересно, — если вообще интересно в ней что бы то ни было, 2) Как ни странно, быть может, русского издателя мне будет для этой книги легче найти, чем французского: по-русски кто-либо издаст в случае моей смерти[169]. Впрочем, после того известного Вам неудачного опыта я больше французского издателя не искал. Еще много надо поработать. Другого сейчас у меня ничего нет. Моя «Повесть о Смерти» кончена и начнет печататься в «Новом журнале» с ближайшей книги[170].

Мако довольно тяжело болен (сердце очень не в порядке, да и другое), он уже с полгода не выходит.

Через месяц мы собираемся в Париж. Когда Вы там будете точно?

Оба шлем Вам самый сердечный привет и лучшие пожелания. А я еще очень благодарю за добрые слова и за то, что вспомнили.

Ваш М. Алданов

39. Г.В. АДАМОВИЧ — М.А. АЛДАНОВУ 2 мая 1952 г. Манчестер 2/V-52

104, Ladybarn Road Manchester 14

Дорогой Марк Александрович

Благодарю Вас за письмо, и простите, что не могу ответить на вопросы, которые в нем были. Бумаги мои остались в Париже, где я провел две недели на Пасхе. А о чем Вы меня спрашивали — не могу вспомнить. Думаю, что ничего важного не было, иначе я помнил бы, да и ответил бы вовремя.

Сегодня я пишу Вам по делу. Дело касается не меня, а приятеля моего — П.С. Ставрова.

Если я обращаюсь за советом к Вам, то потому, что уверен, что только Вы и можете мне его дать.

Несколько времени тому назад Ставров послал рукопись на просмотр в Чеховск<ое> изд<ательст>во. Рукопись вернулась с отказом, не вполне категорическим, но, по-видимому, надежды не оставляющим (я письма не видал, было оно от В. Александровой[171]). Обескуражило это Ставрова до крайности. С неделю назад я получил от него письмо, где он просит помочь ему, написать о нем статью в «Нов<ом> р<усском> слове» и что-либо придумать с целью добиться успеха.

Мне не хочется сделать то, что было бы самое простое и естественное: ответить, что я бессилен и помочь ему не могу. Он — человек больной, положение его в материальном отношении трудное и т. д.

Но к Чеховскому изд<ательст>ву я действительно никакого отношения не имею, никого там и не знаю. Писать им, тем более о ком-либо просить, что-либо им предлагать — было бы с моей стороны глупо: почему — скажут они — я вообразил, что мое суждение имеет какой-либо «вес»?

Статья в «Нов<ом> русск<ом> слове»? Никакого значения она не имела бы. Да я и не могу написать такой статьи, какой Ставров, несомненно, ждал бы, имея в виду цель ее. Об этом я откровенно написал ему. Да и повода для статьи ведь нет[172].

Все это я пишу Вам, дорогой Марк Александрович, с единственной целью: спросить Вас, можно ли, по Вашему, что-нибудь сделать, и если да, то что именно?

Я Вас ни о чем не прошу, не думайте, что у меня есть эта скрытая мысль. Уверен, что Вам с такими просьбами надоедают и что удовольствия от них для Вас мало. Но если можно, дайте мне совет и скажите, безнадежно ли, по Вашему, это дело или не совсем.

Пишу Вам в Ниццу, хотя слышал, что Вы сейчас в Париже. Я здесь до конца мая.

Крепко жму Вашу руку и прошу передать поклон и сердечный привет Татьяне Марковне.

Преданный Вам

Г. Адамович

40. М.А. АЛДАНОВ — ГВ. АДАМОВИЧУ 8 мая 1952 г. Париж 8 мая 1952

Дорогой Георгий Викторович.

Я не вижу, как Вы или я могли бы быть полезны Ставрову. Насколько мне известно, порядок в Чеховском издательстве таков: Александрова читает рукопись, делает доклад Вредену[173], который, кажется, после нее тоже рукопись читает или просматривает, а затем, по его докладу, решение принимается на заседании американского комитета. Если Ставрову рукопись вернули, то, по-моему, это решение окончательное: некоторым другим авторам они написали, что, быть может, возьмут их книгу позднее, не в этом году, — и спрашивали их, желают ли они, чтобы им рукопись была при этих условиях возвращена.

Но если б я и думал, что какая-то надежда на принятие книги Ставрова есть, я все же писать о нем Вредену или Александровой никак не мог бы: я им «рекомендовал» девять авторов, смертельно им надоел, — и три мои «рекомендации» не имели успеха. Больше ни о ком я поэтому им писать не могу.

Не совсем понял то, что Вы пишете о статье Вашей в «Н<овом> р<усском> слове». Возможно, что редакция ее напечатает, хотя они в свое время очень меня ругали за подпись в «коллективном письме» о Ставрове (действительно, письмо было странное, а что мне писал о нем Иван Алексеевич, лучше не передавать[174]). Но если Вашу статью и напечатают при отсутствии для нее повода (они Вас чрезвычайно любят и почитают), то какое же это отношение имеет к издательству! Ни Вреден, ни тем более американские члены Комитета, не знающие по-русски, русских газет не читают. Если решение уже принято (а это весьма вероятно), то его ничто не изменит. Впрочем, попробуйте. Все это пишу Вам конфиденциально. Не знаю, идет ли дело о той же книге Ставрова, по поводу которой мы подписали то воззвание?