Не склонив головы - [17]
— Обязательно. О цепочке ни в коем случае не забывай…
Луговой давно уже решил поговорить начистоту со своим товарищем по училищу. Но Соколов избегал этого разговора. Он не скрывал от Петра Михайловича своего отношения к делам подпольщиков. Правда, когда представился случай, то и сам, спрятавшись на ночь в цехе, вывел из строя несколько блоков радиолокационной аппаратуры, но в душе Соколов считал эти действия ошибочными. «Мы подвергаем людей слишком большому риску! — с раздражением думал он. — В наших условиях главное выжить и дождаться своих».
Однако разговор между старыми сослуживцами все-таки состоялся. Петр Михайлович прямо спросил у Соколова:
— Ты что, дрожишь за свою шкуру?
Соколов никогда еще не слышал от друга таких резких слов и в первую минуту смешался. Истолковав растерянность Соколова по-своему, Луговой с горькой усмешкой добавил:
— Слишком сильно развит у тебя, Костя, животный страх.
Соколов побледнел:
— Я… трус?
Луговой хотел сказать: «Так выходит!», но тут же вспомнил, что Соколов недавно оставался на ночь в цехе.
— Ты, Костя, стал другим, — добавил он тихо.
Соколов опустил голову, замолчал. Взглянув на побелевшую голову товарища, Луговой вдруг почувствовал, что он неправ.
— Петро, если бы кто-нибудь другой сказал мне эти слова, я бы мог ударить, — устало произнес Соколов.
— Прости меня, — извинился Луговой, — погорячился. Но, Костя, скажи, за каким дьяволом ты во всем сомневаешься, видишь все только в мрачном свете? Неужели ты не понимаешь, что плохо действуешь на других?
— Я не верю в целесообразность наших действий, мы слишком рискуем людьми.
— А на фронте?
— Там другое дело.
— Разве здесь не фронт? Фронт, и еще какой фронт — в тылу у врага!
…И все же Соколов так и остался при своем мнении. Он продолжал помогать товарищам, но в душе был не согласен с ними.
Ночью, когда все спали, в бараке громко раздалась команда.
— Ауф! Шнеллер!.. Ауф![2]
Тех людей, которые не успели соскочить с нар, гестаповцы стаскивали вниз. Пленных выстроили, повернули лицом к стене — начался обыск. У двоих нашли небольшие ножи, сделанные из металлических пластинок и служившие им вместо бритв. Их сразу увели из барака.
На другое утро Луговой хотел поговорить с Алексеем и Николаем о делах боевых троек, но так и не смог. В бараке то и дело шныряли охранники. Затем прозвучала команда:
— Строиться!
Только выходя из барака, Луговой оказался рядом с Алексеем Смородиным.
— Сегодня же предупредите наших людей: никаких действий! — торопливо прошептал Петр Михайлович на ухо Алексею.
— Почему?
— Нельзя.
— Значит, на ночь никого не оставлять в цехе? — с досадой переспросил Смородин… — Красницин хотел…
— Ни в коем случае! — решительно повторил Луговой. — Гестаповцы что-то пронюхали. Возможно, они пойдут на провокации. После поговорим обо всем…
Но в этот вечер подпольщикам так и не удалось поговорить о своих делах. В бараке допоздна торчали охранники. Несколько раз заглядывали сюда и гестаповцы. Правда, никого из пленных они больше не забрали, но было заметно, что гестаповцы чем-то сильно озабочены.
На следующий день советским рабочим запретили собираться группами. Были даже отменены вечерние прогулки во дворе.
ГЛАВА III
Герберт Хюбнер, научный сотрудник центральной лаборатории — член специальной комиссии, осмотрев несколько блоков поврежденной аппаратуры, без колебаний заявил: «Налицо — вредительство». Он высказал недовольство тем, что ценную технику не уберегли от «бандитских» рук русских рабочих.
— Возмутительно! — повысил голос Хюбнер. — Куда только смотрит заводская охрана! Надо разогнать всех этих бездельников…
Хюбнер говорил долго. Эрнст Генле — ассистент руководителя центральной лаборатории — председатель комиссии, не мешал ему. Генле молчал и смотрел на Хюбнера. «Какой он желчный и… опасный!» — думал Генле. Ему неприятно было видеть, как двигаются над верхней губой маленькие, совсем как у фюрера, усики Хюбнера. Они особенно прыгают, когда Хюбнер выкрикивает слова громко и со злостью. Эрнст несколько раз снимал очки, протирал стекла, близоруко щурился и продолжал слушать.
Эрнст видел, что от слов Хюбнера майору Шницлеру стало не по себе.
Толстая шея Шницлера, выпирающая из-под тугого крахмального подворотничка кителя, побагровела. Колючие буравчики глаз стали еще пронзительнее. Генле понял, что гестаповцу пришлось не по душе предположение члена комиссии о вредительстве. И Генле не ошибался. Шеф местного отделения службы гестапо — Шницлер отвечал головой за организацию на заводе службы безопасности. И майор отлично помнил об этом. Совсем недавно, каких-нибудь пять — шесть дней назад, одного из приятелей Шницлера — старого работника гестапо отправили на восточный фронт только за то, что он просмотрел на своем заводе организацию сопротивления военным властям. А тут это предположение о вредительстве! Нет, майор вовсе не испытывал желания отправиться на восток. Ему ничуть не плохо в фатерланде…
После того, как Хюбнер высказал все, Эрнст Генле снова взглянул на Шницлера и коротко сказал:
— Я не согласен с вами, герр Хюбнер.
Хюбнер уставился на председателя комиссии.
