Не сбавляй оборотов. Не гаси огней - [22]

Но разве есть в этой жизни что-то святое?

Впереди я увидел женщину; она спускалась по ступенькам крыльца с большой сумкой в руках и дамской сумочкой, болтавшейся на плече. Я не обратил на нее особого внимания, пока она не остановилась на полпути и не прокричала что-то, обернувшись к дому. Слов я не расслышал, но голос у женщины был очень раздраженный. Небось, любовники бранятся, подумалось мне, добро пожаловать обратно в этот мир. Когда женщина снова крикнула, крик вышел таким пронзительным, что я разобрал: «Эдди, в кухне на столе! На столе! Господи, да пошевеливайся же! Опаздываем ведь!» Она гневно тряхнула головой.

Я был уже в сорока метрах, когда она взвизгнула: «Дверь, Эдди! Закрой дверь!» Дверь громко хлопнула, и на ступеньках возник мальчик лет пяти с каштановыми волосами; он обхватил ярко-желтую коробку с ланчем, поверх которой громоздилась стопка книжек и больших листов бумаги. Мальчик прижимал их подбородком. Мать попыталась схватить его, но он увернулся, хихикая и корча рожи. «Ну давай же, опаздываем!» Усталая мать пошла за ним следом.

Я был уже в тридцати метрах, когда мальчик споткнулся на последней ступеньке. Мне показалось, он упадет — нет, удержался. Но при этом он поднял голову — легкое дуновение ветерка подхватило верхний лист из стопки и понесло в сторону тротуара. Мальчик попытался поймать лист, но чуть-чуть опоздал — тот затанцевал дальше, из стороны в сторону, то вверх, то вниз, а потом поплыл низко над землей в направлении дороги.

Я заметил приближающийся автомобиль и метнулся за мальчуганом, юркнувшим между двух припаркованных машин; мать выкрикнула его имя. Мои пальцы едва скользнули по штанине коричневых вельветовых брюк — так близко я оказался.

Пожилой мужчина за рулем 59-го «мерседеса» уже не мог ничего поделать. Не успел он надавить на тормоз, как мальчик погиб. Когда я услышал звук столкновения машины с телом маленького мальчика, глухой такой шлепок — будто говяжью вырезку перебросили из нутра полуприцепа на погрузочную платформу, — мне в грудь точно что-то вонзилось и разорвало сердце. На улице воцарился хаос: визжащие тормоза, пронзительные крики… Я лежал на тротуаре, я весь онемел, только подушечки пальцев, прикоснувшиеся к штанине, горели.

Когда мать подбежала к дороге, я вскочил, хотел поймать ее прежде, чем она увидит сына, но потом понял — она должна подойти к нему, прикоснуться, упасть на колени, прижать к груди…

Но она не подошла. Остановившись совсем рядом, она в безумном жесте обвинения уставила палец на кровь, ровным ручейком сбегавшую к сточной канаве у края дороги, где в луже плавали окурки и обертка от жвачки «Джуси Фрут». Ее палец дрожал; она начала громко и монотонно повторять: «Это… это неправильно. Нет. Это неправильно. Нет. Неправильно. Нет. Неправильно». Полицейский и соседи пытались утешить ее, но ошеломленная женщина еще долго упрямо твердила свои обвинения, пока ее не взяли тихонько под руку и не увели в дом, заверяя, что все будет в порядке.

Полицейский, записывавший мои показания, так же, как и я, не мог совладать с голосом. Когда я рассказал ему о листе бумаги, вылетевшем на дорогу, он открепил от своего планшета фломастерный рисунок: огромный красный цветок, три животных — то ли лошади, то ли олени — и длинная зеленая машина с блестящими черными колесами. Верхнюю половину листа занимало большое солнце в зените, желтое-прежелтое; своим теплом и светом оно затопляло всю картинку.

Закончив записывать за мной, полицейский еще раз проверил мои имя, фамилию и адрес, после чего сказал, что я свободен. Я видел, как старика, сидевшего за рулем «мерса», посадили в отгороженную сеткой заднюю часть патрульной машины и повезли куда-то в центр. Я еще раз повторил, что, на мой взгляд, водитель ни в чем не виноват: Эдди не глядя рванул в проем между припаркованными машинами, и ничто в этом мире, таком юном и прекрасном, не могло его спасти.

— Понял, — сказал полицейский. — Его повезли, чтобы снять показания. Всего-навсего. Обычная процедура. Старик сам не свой, так что лучше увезти его с места аварии.

Тело мальчика забрала «скорая», а толпа рассосалась, осталось лишь несколько зевак. Двое полицейских измеряли тормозной путь. Парень шлангом смывал кровь.

— Вот уж не хотел оказаться свидетелем такого, — сказал я полицейскому. — Совсем не хотел. Что угодно, только не это.

— Да я тоже, приятель, — согласился полицейский.

— Как мать?

— Убита горем, как водится, ну да с ней все будет нормально. Насколько это вообще возможно после подобного.

— Понимаете, я чуть было не поймал его, — сказал я, поднимая левую руку и показывая ее полицейскому. — Даже коснулся штанины… черт, вот как близко я был! Мне бы еще секунду, всего-навсего секунду из всего времени мира, одну-единственную, один, блин, удар сердца и мальчугана не пришлось бы смывать из шланга.

— Вы сделали что могли, — пробурчал полицейский, — это важно.

Его ворчливый тон вызвал во мне раздражение.

— Вы так думаете? Правда? В самом деле? Глубоко-глубоко в душе? — я сорвался на крик. — Убеждены целиком и полностью, черт подери?

— Полегче, приятель, — рассердился полицейский, — не перегибай палку. На меня-то чего взъелся — я каждый божий день такую вот фигню вижу. Всего три месяца пробыл патрульным, еще совсем зеленый, а тут на тебе: сидит один на пожарной лестнице, пятнадцатый этаж, вот-вот сиганет. Я высовываюсь из окна, уговариваю его: «Не надо». Рассказываю, для чего, мол, стоит жить, от чистого сердца говорю, убеждаю, как умею, что жизнь стоит того, что она прекрасна, мол, давай, возвращайся, начни все сначала. И вижу — он уже жмется к стенке спиной, аж кончики пальцев побелели, парень цепляется за жизнь, продвигается ко мне дюйм за дюймом и плачет. Уже совсем близко, рукой подать, и вдруг тихо так, спокойно произносит: «Ты сам не знаешь, о чем говоришь». И прыгает. С пятнадцатого этажа. Ясное дело — всмятку. Но даже тогда, когда он еще летел вниз, я знал, что моей вины в этом нет. Я сделал что мог, и сдается мне, это все, чего можно требовать от кого угодно, даже от самого себя. — Полицейский посмотрел на меня прямо. — Если, конечно, не просишь большего.