Не родись красивой... - [13]

— В прошедшем времени? — с оттенком надежды поинтересовался Митя.

— Думаю, продолжает… Самонадеянно звучит, да? Но вам, следователю, я обязана рассказывать все, как есть.

— Разрешите, я вернусь к началу нашего разговора. Обещал ли Парамошин Алексея Борисовича…

— Обещал. Убить обещал!

— Реаниматолога? Который его оживил?

К Мите тянулись, внешне определяя его, эпитеты «порядочный», «изможденный», «настойчивый». Эпитеты эти с трудом выстраивались через запятую один за другим, почти как слова о студентах, один из которых шел «в пальто», а другой — «в университет». Но тем не менее они вполне совмещались, не были беглыми и случайными. Ибо порядочность и тактичность, не изменяющие ни при каких обстоятельствах, вели к физической изможденности, но и неуступчивости, если речь шла о достижении праведной цели. К нервному истощению вело неукротимое стремление восстанавливать истину и соединять — при разнузданной государственной власти! — порядочность с предназначением следовательской деятельности.

— Чем же тогда все закончилось? Если вы не устали и вам не обременительно вспоминать…

— Слов с моей стороны больше не было. Унижала его молчанием.

— А потом покинули кабинет — и все?

— Все и навсегда… — Она обхватила ладонями голову, что хронически теперь делала. — Неужели я его когда-то…

— И он ничего не произнес в ответ на ваше молчание?

— Тогда вот Парамошин маниакально твердил: «Он убил меня… а я уничтожу его!»

— Уничтожу или убью?..

— Разве есть разница?

— Есть.

— Он твердил и то и другое.

— Это было состояние аффекта? Вы, психиатр, могли определить безошибочно.

— Аффект, бесспорно, присутствовал. Но фразы звучали вполне осознанно. Я ухватила в них намерение и даже план действий.

— Увы… любовь, случается, толкает людей на чудовищные поступки, — проговорил Митя, точно и сам опасаясь любви.

— У нас с вами родственные профессии: психиатр обязан быть психологом. И следователь — тоже.

— Чтобы знать, как часто любовные страсти пересекаются с криминальными, достаточно прочитать бессмертные поэмы, трагедии… Но вообще-то вы правы… И больше Парамошин ничего не сказал?

— Произнес самое невообразимое.

— Что дословно… если вы помните? — Митя не отрывался от тетради в клеточку.

Но Маше все чаще казалось, что некоторые его вопросы продиктованы не только интересами следствия, а и тем, что заставило его надеть модный костюм. Она отталкивала от себя эту догадку: «Самомнение… Вообразила себе!»

— Дословно? Он сказал: «Я без тебя снова умру!» И не заплакал, а зарыдал мне вдогонку.

— Вы это увидели?

— Нет, услышала.

Дождавшись, пока она освободит голову от ладоней, Митя стеснительно, но все же спросил:

— Вы рассказали об этом мужу?

— Нет, только маме. Матерей берегут менее других. К сожалению…

— Полина Васильевна и ко мне… проявляла материнские чувства, — не спеша произнес Митя. — Правда, у нее таких сыновей, как я… не сосчитать.

— О чем вы?

— Я вас уморил своими расспросами. Отдохните… Теперь моя очередь кое-что рассказать. Должно же быть равноправие? Если я дерзаю вмешиваться в ваше житие-бытие, вы имеете право знать о моем. Я давно собирался… Так вот… Когда мне было десять лет, а сестре всего-то два с половиной, наших родителей репрессировали. По знаменитому «ленинградскому делу»… Из гибели вашего мужа тоже хотели «дело» состряпать. Но, слава Богу, не получилось. А там состряпали… Времена были иные. Пострашней нынешних. Мама с отцом блокаду ленинградскую вынесли, как говорят, от и до… Тоже пытались спасать от смерти, от голодной, а потому, может, особенно хищной. И врачами тоже были «от Бога». На беду, такими хорошими, что их приблизили, как и мужа вашего, к высочайшему начальству. В те годы положение Алексея Борисовича было бы взрывоопасным.

— Он и сейчас подорвался. Хоть и не из-за «Клятвы Гиппократа», а из-за меня…

— Не судите себя. Невинных нельзя обвинять. Незаконно! Так вот… Оказалось, что мама и отец слишком уж квалифицированно спасали и здоровье «городского комитета обороны», который потом весь был расстрелян. А значит, сберегали «врагов народа». Разве тогда, в блокаду, мои родители, если б и захотели, смогли от «комитета обороны» оборониться?

— «Я спасаю не чины, а людей», — часто повторял мой муж…

— Выяснилось, что вовсе не Гитлер, не Сталин повинны в окружении и страданиях Ленинграда, а мои мама и папа. Мы с сестрой стали сиротами.

— Боже ты мой… — прошептала Маша. — Все это в общем и целом известно, но когда слышишь от самих мучеников…

— У маленькой сестры моей в блокаде обострился костный туберкулез. Ее чуть ли не с рождения приковало к постели… Как мама смогла с ней расстаться? Я в своей теперешней должности многое видел, но не такое. Ну а в ленинградский юридический институт меня принимать категорически отказались: «вражий отпрыск». Однако и в нечеловеческие времена находились люди, остававшиеся людьми. В московском юридическом приемную комиссию возглавляла Полина Васильевна. Вот мы и переехали… Сестра лежала на спине семь с половиной лет. Кажется, стало лучше.

— Удивительно: мама мне о вас ни разу не говорила.

— Она меня и не может помнить: скольких еще вызволила! И не только в результате своего официального адвокатства… Она всюду —