Не просто выжить... - [9]

— Конец прогулке, в камеру шагом марш, руки назад, не оглядываться, — и, довольный, заржал. — Шаг в сторону — побег, стреляю без предупреждения.

Косой возвращался к вечеру, мрачный, раздраженный. И Лене в это время доставалось больше обычного, хотя он и старался изо всех сил угодить и не подвернуться под ноги.

После ужина Чиграш заваливался около костра, вертел и тряс приемник, а потом заставлял Леню «давать концерт по заявкам». И Леня рассказывал прочитанные книги, пел свои заветные песни, те, что легко щемили душу и у него и у ею друзей, когда они собирались в тесный кружок возле первою походного костра, чувствуя, как хорошо им вместе, как они соскучились друг по другу и по вольной лесной жизни, какую испытывают взаимную любовь и заботу. Он пел и плакал.

Чиграш тоже любил пустить слезу под добрую песню. Сам же он знал только одну — про самовары. Это была даже не песня, а какая-то приговорка, длинная и невеселая:

Самовары — чайнички, чайнички, чайнички.

Самовары — шишечки, шишечки, шишечки.

Самовары — дырочки, дырочки…

А дальше там шли чашечки, пышечки, ложечки, девочки до тех пор, пока Чиграш не набирал побольше воздуха и блаженно не выдыхал: «Самовары — пар!» Все. Вся любовь. Вся песня.

Леня терпеливо слушал, но, к счастью, Косой не давал Чиграшу долго музицировать и обрывал его где-то на «блюдечках»: «Заткнись, самовар».

После этого они забирались в палатку и заводили разговоры о «бабах» — вот бы сюда бы, да то, да это — и лилась вонючими помоями такая грязь, что впору было затыкать уши. Впрочем, Леня уже настолько очерствел, даже отупел от постоянных издевательств и унижения, что словами его было трудно пронять, чувствовал он только побои, да и то телом, а не душой.

Вздыхая, кряхтя по-стариковски, Леня ложился поближе к костру. Здесь, на долгой стоянке, он уже мог как-то позаботиться и о своем устройстве, разумеется, в самых скромных пределах: наломать побольше лапника, лишний раз умыться, сложить после ужина нодью, чтобы не очень мерзнуть ночью. Лежа у ее жаркого огня, от которого блаженно таяло тело, он смотрел в черное небо, где среди ветвей мерцали звезды, и снова мечтал о свободе. Пока не засыпал…

Но и во сне не приходил к нему покой. С душой его творилось что-то непонятное. Она будто отупела, потеряла чувствительность к унижению, и в непрерывном напряжении, в постоянном ожидании реальной опасности стала наполняться каким-то почти мистическим страхом, готовым вот-вот превратиться в неоглядный ужас.

Леня часто и беспричинно вздрагивал, резко оборачивался, во сие вскрикивал и мучительно стонал; он стал даже бояться леса, как дети страшатся темноты, чего никогда с ним не было прежде. Ему все время казалось, что кто-то стоит сзади, замышляя недоброе, следит за ним неотрывным завораживающим взглядом, что вдруг из-за куста или толстого ствола дерева покажется и скроется что-то страшное и омерзительное. Леня стал всерьез опасаться: а не сходит ли он с ума? И опасение это становилось все сильнее, тем более что уже несколько раз ему виделась в глубине леса какая-то жуткая старуха вроде седой косматой ведьмы. Вечерами он не отходил от костра, сидел, вглядываясь в мрачную темноту окружающего его недоброго леса, вскидывая голову от каждого шороха…

А дела их между тем шли все хуже. Золота не было. Кончались запасы. Косой нещадно бил из карабина все, что попадалось на мушку, но впрок заготовить не умели и поэтому не столько съедали, сколько выбрасывали.

Однажды, когда Косой свалил мараленка с влажными испуганными глазами и перерезал ему горло, Леня осмелился высказаться:

— Я его есть не буду.

— А тебе и не дадут, — заржал Чиграш. — Твое дело — сготовить.

— Может, ты и жарить его не будешь? — лениво спросил Косой, вытирая нож. — И свежевать? Может, ты сегодня в палатке спать ляжешь? И тебе еще и рюмочку поднести? И песенку спеть? Про самовары, а?

Леня отступил. И буквально тоже на несколько шагов. На всякий случай.

Вскоре они опять снялись с места.

— Надо поближе к прииску подбираться, — сказал Косой Чиграшу. — Нет здесь ничего, пусто. И где-нибудь в село найдем, харчишками разживемся, баньку посетим. Вся любовь.

— Разговеемся, — радостно подхватил Чиграш.

И снова потянулся долгий путь. Правда, он был легче для Лени, — он немного передохнул на стоянке, рюкзак его сильно опустел, к тому же шли они вдоль дороги, чуть заметной, но все-таки тропой.

В одном месте Леня даже услышал какие-то гулкие удары и веселые голоса людей. Он встрепенулся было, как собака, услыхавшая знакомый зов, сердце его сильно забилось. Он готов был сбросить осточертевший рюкзак и рвануться на эти живые голоса с отчаянным криком о помощи. Но Косой так взглянул на него, что у Лени задрожали и подкосились ноги.

— Шишкобои, — прислушиваясь, сказал Чиграш. — И бабы там есть.

И они резко свернули в сторону от тропы.

Шли долго, до вечера. И хотя весь день то там, то здесь слышались крики петухов, собачий брех, шум машин на недалекой дороге, Леня так и не решился воспользоваться удобным случаем. А на ночь у него, как обычно, забрали обувь да еще, как цепного кобеля, привязали к дереву. «Так мне и надо, — корчился Леня на сырой и холодной земле, — все, что угодно, можно из меня сделать — и лакея, и раба, и преступника. Сейчас говорят: молчи, подай, принеси, портянки постирай — и я молчу, стираю, делаю, а потом скажут: пойди укради, убей — и я пойду?» Не было ответа… Только снова на краю поляны показалась старуха и погрозила ему пальцем. Леня закрыл глаза.