Не просто выжить... - [8]

Но самое главное — он впервые в жизни задумался о себе. О том, кем он был и кем он стал. И вывод был беспощаден: стал он, по сути дела, тем, кем и был, оказывается, всегда — слабым душой человеком, которого, как выяснилось, ничего не стоило подчинить грубой силе и без особого труда поставить на колени.

А ведь он и раньше догадывался об этом, о своей слабости, надежно упрятанной за видимым благополучием в отношениях с людьми, которое обеспечивалось лишь его уступчивостью и нежеланием доводить, когда была в том прямая необходимость, эти отношения до прямого конфликта, где неизбежно пришлось бы проявить твердость характера, которой у него не было. И он всегда находил тому достойное оправдание, прятался за искусственное добродушие, за мнимое нежелание «связываться».

Лотом он презирал себя, мучился стыдом проглоченного оскорбления, сделанными против совести уступками, искал и находил резкие и справедливые слова, решительные поступки и… успокаивался. Особенно мучил Леню тот случай, когда однажды ночью к его костру вышел странный чужой человек — небритый много дней, оборванный и грязный, в грубых, пробитых ржавыми заклепками ботинках, которые носят заключенные в лагерях. Он не был вызывающе груб и страшен, но насторожен до того, что его было жалко.

Леня, играя бывалого таежника, накормил его, напоил чаем, ни о чем не расспрашивая. Тот жадно поел, все время оглядываясь на черноту окружающего их леса, вздрагивая даже тогда, когда раздавался треск головешки в огне и вскрикивала спросонок птица в гнезде. Потом он поблагодарил Леню и попросил подарить ему топор: «А то совсем пропаду».

Леня отдал ему коробку спичек и продукты, убеждая себя, что он просто обязан помочь человеку в беде, что это первый таежный закон, нарушив который он навсегда покрыл бы себя позором, — а на деле он только прикрывал красивым поступком свою откровенную трусость. Ведь рядом находилось село, человек был гораздо слабее Лени и не стал бы сопротивляться, если бы тот решил сдать его в милицию, может быть, даже ждал этого, настолько был измучен скитаниями по лесу, в одиночестве, без пищи и огня, без надежды. Леня не сделал этого, только молча протянул ему топор, пожелал «счастливой тропы» и всю ночь не спал, опасаясь его возвращения и терзаясь тем, что он фактически вооружил отчаявшегося, загнанного и голодного человека, который, возможно, совершил тяжкое преступление и был теперь способен на любую крайность.

Леня постарался быстрее забыть эту встречу и никогда никому о ней не рассказывал, даже своим друзьям. А сейчас он с болью в душе думал о том, чем она обернулась, как отозвалась в его жизни…

Наконец после самого длинного и тяжелого перехода они вышли то ли к большому ручью, то ли к маленькой речке. Берега ее до самых круч были ровно засыпаны галькой, вода, легкая и прозрачная, довольно мурлыкала среди чисто вымытых камней, и этот непрерывный мелодичный звон не заглушал даже шум ветра в кронах высоких сосен. В другое время Леня порадовался бы, что набрели на такое красивое и уютное местечко, а сейчас все вокруг казалось ему чужим и враждебным, даже легкий говор воды и синее небо, будто все это, как и он сам, принадлежало Косому и Чиграшу.

Здесь они стали лагерем и стояли несколько дней. Косой сразу взялся за дело и с утра уходил к реке. Чиграш, если не помогал ему, оставайся приглядывать за Леней: валялся у костра и давал ему советы, что сделать, как и почему именно так, а по иначе. Впрочем, он быстро уставал от этого нехитрого занятия, оно надоедало ему, потому что Чиграш был так глуп, что, кажется, иногда и сам понимал это. Тогда он или злился и изобретательно срывал зло на Лене (выплескивал припасенную воду в костер, сваливал палатку, и приходилось снова натягивать ее и идти за водой, и разводить в мокрой золе новый огонь), или начинал рассказывать грязные истории про отношения с женщинами и про жизнь в заключении.

— Вот посодют тебя, — ехидно обещал он, — тогда сам все узнаешь. Мы-то чистые, а ты вор и грабитель, тебе много дадут, по большой статье. Наш советский суд к таким не имеет этого… снисхождения.

Леня заготавливал дрова, стряпал, мыл посуду, стирал и чинил их одежду. К полудню в сопровождении Чиграша он носил обед Косому. Чиграш при этом шел сзади, со вторым карабином наперевес, который они где-то по пути вынули из тайника, и всю дорогу шутил одну и ту же шутку: «Привыкай под конвоем ходить, бандюга».

Косой, судя по всему, был не очень доволен результатами. Он подзывал Чиграша и показывал ему что-то на ладони, перебирал пальцем, потом ссыпал в крышку котелка. Как-то Леня оказался поблизости и услышал его слова:

— Накололись мы, видать. На обратную дорогу не намоем. — Обернувшись, увидел Леню. — Иди отсюда! Чего лезешь, дохлятина, не в свое дерьмо?

Леня понуро отошел и, присев на камень, смотрел на тот берег, мечтая перебежать речку, длинными прыжками взобраться на склон и скрыться среди деревьев, несмотря на гремящие в спину выстрелы, разбрасывающие гальку под ногами. А там — тайга, свобода, жизнь… Так он и сидел, пока Чиграш не поднял его прикладом.