Не прикасайся ко мне - [134]

— Пойдемте посмотрим на него, — сказал старик, поднимаясь. — Веди нас.

— Не ходи! — закричала сестра Путэ, схватив его за рубашку. — Накличешь беду. Он повесился? Тем хуже для него!

— Пусти меня, жена. А ты, Хуан, беги сообщи в суд. Может, он еще жив.

И старик отправился в огород в сопровождении служанки, прятавшейся за его спиной. Женщины и сама сестра Путэ тащились сзади, полные страха и любопытства.

— Вон там, сеньор, — сказала служанка, указывая пальцем.

Женщины остановились на почтительном расстоянии, и старик пошел дальше один. Человеческое тело, висевшее на ветви сантоля, тихо покачивалось от ветра. Старик некоторое время рассматривал окоченевшие ноги, руки, грязную одежду и опущенную голову.

— Нам нельзя трогать его до прихода судебных властей, — громко сказал старик. — Он успел остыть; давно уже умер.

Женщины робко подошли ближе.

— Это тот, который жил вон там, в домике; он приехал две недели назад. Видите, шрам на лице?

— Пречистая дева! — воскликнула одна из женщин.

— Помолимся за его душу? — спросила какая-то девушка, оглядев труп со всех сторон.

— Дура, еретичка! — набросилась на нее сестра Путэ. — Разве не знаешь, что говорил отец Дамасо? Молиться за самоубийцу — это испытывать терпение господа; самоубийцы обрекают себя на вечное проклятие. Потому их и не хоронят на кладбище. — И добавила: — Я так и думала, что этот человек плохо кончит; мне все никак не удавалось узнать, чем он живет.

— Я видела раза два, как он беседовал с отцом экономом, — заметила девушка.

— Уж наверное, не для того, чтобы исповедаться или заказать мессу!

Подошли другие горожане, и вскоре многочисленная толпа окружила труп, все еще висевший на дереве. Через полчаса прибыли альгуасил, секретарь префекта и два стражника; стражники сняли мертвеца и положили на носилки.

— Народ спешит помирать, — сказал со смехом секретарь, вытаскивая из-за уха перо. Он начал всем задавать каверзные вопросы, выслушал показания служанки, которую постарался совсем запутать, то подозрительно глядя на нее, то угрожая, то приписывая ей слова, каких она не говорила. Думая, что ее уже отправляют в тюрьму, она разревелась и призналась, что шла вовсе не за горохом, а… и призвала в свидетели Тео.

В это самое время какой-то крестьянин в широкополом салакоте и с большим пластырем на шее осматривал труп и веревку.

Лицо покойника было не более синим, чем остальные части тела; около веревки на шее виднелись две ссадины и два маленьких кровоподтека; там, где веревка терлась о шею, крови не было. Внимательно оглядев рубашку и штаны, любопытный крестьянин заметил, что одежда запылена и местами порвана. Но особенно привлекли его внимание семена травы «суровая любовь», облепившие рубаху до самого ворота.

— Чего ты там смотришь? — спросил его секретарь.

— Я смотрел, сеньор, не из знакомых ли кто, — пробормотал тот, чуть приподнимая шляпу, вернее надвигая ее на лоб.

— Разве ты не слыхал, что это Лукас? Заснул, что ли?

Все вокруг захохотали. Крестьянин смутился, что-то пробурчал и, опустив голову, медленно побрел прочь.

— Эй! Ты куда пошел? — крикнул ему старик. — Там нет выхода, там дом покойника!

— Парень еще ото сна не очнулся! — насмешливо проговорил секретарь. — Его надо водой окатить.

Окружающие снова громко расхохотались.

Но крестьянин уже был далеко от этого места, где он так опростоволосился. Он направился в церковь и, зайдя в ризницу, попросил позвать отца эконома.

— Спит еще! Не знаешь разве, что вчера вечером было нападение на монастырь? — грубо ответили ему.

— Я подожду, пока он проснется.

Церковные служки глядели на него с наглым презрением людей, которые сами привыкли терпеть дурное обращение.

Одноглазый эконом спал в темном углу на длинной скамье. Очки его были сдвинуты на лоб и прикрыты прядями длинных волос; тощая, впалая грудь была открыта и равномерно вздымалась.

Крестьянин сел поблизости, приготовившись терпеливо ждать, но вдруг выронил монету и со свечой в руке полез под скамью, на которой спал отец эконом. И тут опять заметил семена «суровой любви» — на этот раз на штанах и на рукавах рубахи спящего, который наконец проснулся, протер свой единственный глаз и со злостью стал бранить невежу.

— Я хотел бы заказать мессу, сеньор! — отвечал тот извиняющимся голосом.

— Сегодня уже кончились все мессы, — ответил, немного смягчившись, одноглазый. — Если хочешь, можно на завтра… Это за души в чистилище?

— Нет, сеньор, — ответил крестьянин, давая отцу эконому песо. — За человека, который скоро умрет.

Затем крестьянин вышел из ризницы.

— Я мог бы вчера вечером захватить его на месте преступления, — со вздохом сказал он себе. Сорвав пластырь и выпрямившись, он снова обрел лицо и фигуру Элиаса.

LVII. «Vae victis!» [173]

Моя радость на дне колодца[174].

Несколько жандармов прохаживались с суровыми лицами перед дверями суда, грозя ружейными прикладами дерзким мальчишкам, которые вставали на цыпочки или взбирались на плечи друг другу, чтобы разглядеть что-нибудь через решетку.

Зал заседаний уже не имеет такого привлекательного вида, как в ту пору, когда здесь обсуждалась программа празднества. Теперь он мрачен и неуютен. Чуть слышно переговариваются жандармы и стражники, роняя отрывистые слова. Секретарь префекта, два писца и несколько солдат что-то строчат, сидя за столом. Альферес прохаживается по залу, свирепо посматривая на дверь, — сам Фемистокл на олимпийских играх после сражения при Саламине