Не прикасайся ко мне - [110]

— И не поручал мне ничего передать?

— Он сказал только, что будет хлопотать, чтобы архиепископ не признал отлучения и…

Разговор оборвался с приходом тетушки.

— Падре хочет, чтобы ты приготовилась к исповеди, дочь моя, — сказала она. — Оставьте ее, ей надо очистить совесть.

— Но ведь и недели еще не прошло, как она исповедовалась! — запротестовала Синанг. — Я не больная, и то так часто не грешу.

— Ну-ну! Слышала, что говорит священник? И праведник грешит семь раз на день. Ладно, хочешь я тебе принесу «Якорь», или «Венец», или «Прямой путь на небо»?

Мария-Клара не отвечала.

— Ну, хорошо, не утомляйся, — прибавила добрая тетушка, стараясь ее утешить. — Я тебе почитаю вслух, чтобы пробудить твою совесть, а ты только припомнишь свои грехи.

— Напиши ему, пусть не думает больше обо мне! — прошептала Мария-Клара на ухо Синанг, когда прощалась с нею.

— А?

Но тут вошла тетя, и Синанг должна была удалиться, так и не поняв, что ей сказала подруга.

Добрая тетушка придвинула стул к свету, надела очки на кончик носа и сказала, раскрывая книгу:

— Будь внимательна, дочка, я начну с десяти заповедей. Читать буду медленно, чтобы ты могла собраться с мыслями. Если чего-нибудь не расслышишь, скажи мне, и я повторю. Ты ведь знаешь, трудиться ради блага твоего я никогда не устану.

И она принялась читать монотонным и гнусавым голосом заповеди и рассуждения о них. В конце каждой заповеди она выдерживала долгую паузу, чтобы дать время девушке вспомнить свои грехи и раскаяться.

Мария-Клара глядела куда-то в пространство. Прочитав первую заповедь о любви к богу, которая должна быть превыше всего, тетушка Исабель посмотрела на девушку поверх очков и осталась довольна ее сосредоточенным и печальным видом. Она кашлянула раз-другой и после долгого молчания перешла ко второй заповеди. Добрая старушка читала с усердием и, закончив душеспасительные комментарии, снова взглянула на племянницу, которая медленно повернула голову в сторону.

«Да, — подумала тетушка Исабель. — Бедняжка вряд ли согрешила против этой заповеди, с чего бы ей клясться именем господа. Перейдем к третьей».

Третья заповедь была также подробно разобрана и прокомментирована; прочитав обо всех возможных нарушениях, старушка снова посмотрела в сторону кровати, но вдруг подняла на лоб очки и широко открыла глаза: она увидела, как ее племянница прикрыла платком лицо, словно желая вытереть слезы.

— Хм, — промолвила тетушка, — кхм! Верно, бедненькой случилось разок заснуть во время проповеди.

И, снова сдвинув очки на кончик носа, сказала себе:

— Посмотрим, почитала ли она отца с матерью, раз уж не почтила святой праздник.

И тетушка Исабель стала читать четвертую заповедь еще более протяжным и гнусавым голосом, стараясь произносить слова по возможности торжественнее, как это делают — она сама слышала — многие монахи. Старушка никогда не видела, как читает проповедь квакер, иначе она тоже начала бы трястись всем телом…

Между тем молодая девушка несколько раз приложила платок к глазам, и ее дыхание участилось.

«Что за добрая душа! — подумала про себя старушка. — Такая послушная и смиренная! Я куда больше грешила, а вот никогда не могла заплакать по-настоящему».

И она начала читать пятую заповедь, — делая еще более долгие паузы и безупречно гнусавя, — с таким жаром, что не слышала приглушенных рыданий племянницы. Только во время паузы, после рассуждения об убийстве с применением оружия, она расслышала стоны грешницы. Тогда торжественное звучание ее голоса достигло апогея, и тетушка прочитала конец заповеди тоном, которому постаралась придать оттенок угрозы. Видя, что племянница продолжает плакать, она сказала, наклонившись к ней:

— Плачь, дочка, плачь. Чем больше ты плачешь, тем скорее простит тебя бог. Лучше скорбеть в раскаянии, чем скорбеть во грехах. Плачь, дочка, плачь! Ты не знаешь, как я радуюсь при виде твоих слез! Ударь себя еще в грудь, но не сильно — ты ведь все-таки больная.

Но, вероятно, есть такая скорбь, для которой нужны одиночество и тайна; Мария-Клара, увидев, что за ней наблюдают, мало-помалу перестала вздыхать и вытерла слезы, однако не промолвила ни слова в ответ.

Старуха продолжала читать, но так как рыдания публики прекратились, ее энтузиазм иссяк, последние заповеди нагнали на нее сон и зевоту, а это заметно нарушало гнусавость и монотонность чтения, оно то и дело прерывалось.

«Если б своими глазами не увидела, — не поверила бы! — подумала добрая старушка. — Эта девочка нагрешила, как солдат, против первых пяти заповедей, а с шестой по десятую — ни одного даже легкого грешка! В наше-то время как раз наоборот бывало! До чего мир нынче переменился!»

И она зажгла большую свечу у статуи пресвятой девы Антипольской да две маленьких, у статуи пресвятой девы дель Росарио и пресвятой девы дель Пилар[152]. При этом она спрятала в угол распятие из слоновой кости, давая ему попять, что свечи зажжены не для него. Статуя пресвятой девы Делароша — какой-то неизвестной иностранки — тоже была оставлена без внимания. Тетушке Исабель еще не довелось слышать, чтобы она сотворила хоть одно чудо.

Мы не подслушивали, что говорилось на исповеди тем вечером: мы уважаем таинства. Исповедь была долгой, и тетушка, издали наблюдавшая за племянницей, заметила, что священник, вместо того чтобы повернуть к больной ухо, обратил к ней лицо и, казалось, хотел прочитать в прекрасных глазах девушки все ее мысли или отгадать их.