Не покидая передовой - [2]

Однако писатель, в полном согласии с Мотовиловым, не хочет смириться с этой безвестностью: "Неужели кончится война и с такой же легкостью, с какой проглянуло сейчас солнце, забудется все? И зарастут молодой травой и окопы, и воронки, и память?" Его проза - памятник множеству людей, у которых "весь послужной список на теле" - в рубцах и шрамах, драгоценная страница летописи, запечатлевшей трудный быт, мысли и чувства воинов, их внутренний мир, то целомудренно скупо, то драматически ярко приоткрывающийся и в трагические, и в самые обыденные минуты.

Южной ночью Мотовилов черпает из воронки "ржавую воду вместе со звездами". И в насыщенной самыми будничными, а то и жестокими, ранящими подробностями баклановской прозе поблескивают звезды чистейшей лирики: "Где-то фыркает лошадь в тумане, слышны приглушенные голоса... Я люблю эти ночные приглушенные солдатские разговоры, хрипловатый голос между двумя затяжками, запах махорочного дыма".

Или вот пронзительное упоминание в романе "Июль 41 года" о коротком счастье бойцов, вместе со своими случайными зазнобами "укрытых звездной полой июльской ночи" - такой же недолгой, как вся сужденная им жизнь, не раз оплаканная писателем и в других книгах ("Вот их, погибших в сорок первом, когда все рушилось, особенно жаль. Ведь они даже издали не увидели победы", - сказано в повести о Третьякове).

Будучи чуть моложе Бакланова, я особо благодарен ему за самые добрые слова о наших сверстниках, с их тоже, по большей части, кратким веком, у многих из которых даже на фронте с уже "обветренного, грубого лица" по-прежнему глядели детские глаза и кто, даже став командиром, смешил подчиненных своим "петушиным "смирно!"" тех, кто, как Третьяков, навеки девятнадцати-, двадцатилетние...

Вообще, перечитывая написанное Баклановым, чувствуешь, как в тебе, словно в одном его персонаже, "все расшевелилось заново" - и память военных лет, и тогдашние надежды, и позднейшие потрясения и разочарования. Будь это драматические судьбы фронтовиков, вроде участи героя повести "Карпухин", или, увы, порой их собственные печальные метаморфозы, подобные случившейся в романе "Друзья" с архитектором Виктором, овладевшим, по чьему-то ядовитому определению, искусством плыть по жизни "любым стилем в любую погоду", или с историком Ильей Константиновичем в повести "Меньший среди братьев".

Нет, последний не ровня, не чета ни Виктору, ни другому откровенному карьеристу Евгению Степановичу Усватову ("Свой человек"). У Ильи Константиновича в душе есть "святой угол" - напряженные размышления о причинах и уроках минувшей войны, о возможности и необходимости предотвратить новые.

Тут у героя и автора не только общая тема, но и общие творческие муки: "Когда работаешь над книгой, что бы ты ни делал, о чем бы ни думал, ты думаешь о ней, и только о ней, даже когда тебе кажется, что не думаешь...". Это кто говорит - Илья Константинович? Или Григорий Яковлевич? Который из них, озаренный внезапной догадкой, кинулся домой к письменному столу: "бежал, оберегая мою мысль, как оберегают от толчков ребенка на руках"?

Но, увы, в отличие от своего создателя Илья Константинович - не борец. За пределами своего рабочего кабинета или аудитории, где он испытывает душевный подъем от общения с симпатизирующей ему молодежью, ученый постоянно пасует перед натиском то жены, озабоченной его выдвижением на пост декана, то бездарных, но прытких "коллег", которые того гляди и вовсе его "задвинут".

На войне-то он пусть и не бог весть какие подвиги совершал, но то были самые чистые годы его жизни. И размышления Ильи Константиновича о себе тогдашнем и нынешнем приводят на память сходные по ситуации стихи Сергея Орлова "Мой лейтенант":

Я живу в тиши, одетый, сытый,

В теплом учреждении служу.

Лейтенант рискует быть убитым.

Я - из риска слова не скажу.

Бой идет. Кончаются снаряды.

Лейтенант выходит на таран.

Я- не лезу в спор, где драться надо.

Не простит меня мой лейтенант!

...Надо встать, и скинуть полушубок,

И нащупать дырки на ремне.

Встать, пока еще не смолкли трубы

В сердце, как в далекой стороне.

Трубы в душе этого баклановского героя еще слышатся, но - только встанет ли?

Повесть заканчивается картинами его бешеной, по настоянию жены, спешки на свидание с очередным "нужным" человеком и последующего сердечного приступа, едва не стоившего герою жизни. Но: "Смерть не состоялась. Мы возвращались в жизнь, которую мне столько раз хотелось начать заново".

И здесь героя моего,

В минуту, злую для него,

Читатель, мы теперь оставим,

Надолго... навсегда.

Виктора же мы в последний раз видим, когда он вроде бы на подъеме - "в сознании тех больших возможностей, которые, как он надеялся, перед ним теперь открывались", после того, как он отступился сначала от старого друга, затем от давнего покровителя (что не помешало Виктору произнести на его похоронах "прочувственную" речь!).

Он вполне может достичь "степеней известных", подобно Усватову, пребывающему в ранге заместителя министра и мечтающему о новом повышении.

Вот уж кто демонстрирует поистине высший пилотаж в той "бесценной науке", что "веками вырабатывалась... в стенах департамента, шлифовалась, отшлифовывалась и особого блеска достигла в последние десятилетия" (речь о брежневских временах)!