Не покидай меня - [8]

— Выскочил, кобелина! — привычно горестно бубнела мать, сидя на кухне со своими собутыльницами-подругами. — За месяц снюхался, а на второй — свалил к этой своей худосочной прошмандовке. Во! — кивала она на усмехающегося Виктора, выходившего из туалета. — Второй такой же растет. Яблонька от яблочка…

Он знал почти все ее изощренные «шпильки», которыми она пыталась поддеть его, оскорбить, унизить перед другими. В особенности перед другими, посторонними. Мать их призывала в свидетели своей тяжкой доли и «крестных мучений» из-за испорченности, никчемности и жестокости сына, бывшего мужа и, конечно, родной старшей сестрицы. Виноваты у нее были все, кроме ее самой. Однако знания — не только «многия печали», но и своего рода щит блистающий, коим мифический Персей отражал смертельные взгляды горгоны Медузы. «Щитом» Виктора с подросткового возраста стало ироничное молчание, применяемое им в борьбе с матерью. Иногда молчание свое он сменял на спокойные и ироничные же реплики, доводившие Наталью до белого каления. Сын много читал и прочитанным умело пользовался, обогатив лексику парадоксами и таинственными силлогизмами, которых мать не понимала и оттого бесилась еще больше.

Если бы не кровное, пуповинное родство, то вряд ли можно было найти в них что-то общее, сближавшее сына и мать.

Наталья любила обильный, сытный стол и веселые песни. На обед всю жизнь варила тяжелые, с солидными жировыми медальонами супы, а на праздники неизменно готовила в удручающих объемах котлеты, холодец, пирожки и оливье. Из одежды предпочитала «ноское» — грубое и долговечное. Виктор ненавидел этот ее пошлый практицизм. В музыке ее вкусы застыли на песнях Сенчиной и Киркорова, слегка разбавившись в последние годы балаганной трескотней Сердючки.

Лет с пятнадцати Виктор начал игнорировать стряпню матери и отвергать в магазинах ее поползновения купить ему «вот этот чудесный теплый свитерок» или обувь — «шоб дешево и сердито». Чтобы объяснить рисовую кашку без масла в отдельной кастрюльке или отварную курицу «без всего», записался на йогу и неделю молчаливо пережидал брань и обвинения в неблагодарности. Чтобы никак не объяснять появление вещей, нравившихся ему, подрабатывал где только мог, осыпаемый насмешками матери. «Люди, люди ж смеяться будут с этих твоих штанов! — издевательски кричала она, рассматривая ненавистные ей джинсы с дизайнерскими прорезями на коленях. — Как бомж вонючий! Хуже! Нет чтоб купить аккуратные брючки, так — хрен! Назло матери! Пусть смотрят и думают, что мать в лохмотья сына одевает! Все — поперек! Все — с вывертом!»

Чтобы не раздражать Наталью своими своеобразными музыкальными пристрастиями, обзавелся хорошими наушниками. Однажды в попытке что-то понять во взрослеющем сыне она попросила его включить «свою бандуру». Виктор в тот момент увлекался нью-эйджем, потому врубил свеженький альбомчик «Shamanic Dream II» «Анугама». Мать, пристроившись на краешке его кровати и неловко придерживая наушники, выдержала секунд тридцать. Потом сняла их, поправила волосы и констатировала, скривившись: «Говно какое-то слушаешь». Виктор и не сомневался в таком вердикте. «Куда уж нам, серым-убогим, до «Зайки моей»[2], — пробормотал он ей вслед, падая на кровать и погружаясь в «Анугаму».

Когда он собирался на воскресную лыжную прогулку, она валялась на диване и жрала перед телевизором жареную картошку.

Когда она утром разогревала себе на завтрак котлеты и жарила яичницу, он тихо дожевывал овсяные хлопья и выпивал маленькую чашечку кофе.

Виктор изгнал из своей комнаты ее пыльные темные ковры, угрюмые бордовые гардины с ламбрекенами и сделал приличный ремонт, проигнорировав остальные квадратные метры. Мать, всю жизнь пахавшая в бухгалтерии на городской ТЭЦ, не понимала источников его дохода и пугала тюрьмой: «Знаю, где все эти хакеры-шмакеры потом оказываются! Только учти: я тебе передачки носить не собираюсь. Не нанималась ворюг обслуживать!». Виктор по своему обыкновению ухмылялся, цедя сквозь зубы тихо «дура».

Обычно для восстановления душевного равновесия он забирался на небольшой подиум у окна, принимал позу лотоса и медитировал под соответствующую музыку. Окружающим он поначалу казался милым, но потом это чувство менялось. Виктор вызывал или необъяснимую брезгливость, или ненависть, или неуловимое и жестокое желание раскрыть все секреты этого человека.

Они жили, словно чужие, подолгу не разговаривая, а если ругались, то жестоко и страстно, как могут ругаться только близкие родственники, знающие почти всю подноготную друг друга. Ненависти между ними не было. Но и особой любви тоже. Мать и сын мирились с судьбой, которая связала их одной кровью, удерживала под одной крышей и все никак не могла развести в стороны.

Виктор считал себя современным и умным, как айфон последнего поколения, а «Наташку» — глупой и устаревшей, как шариковая ручка. Другое дело, ручка — вещь привычная и порой необходимая.

Отчетливо и давно распознав пропасть в своих отношениях с матерью, даже не пытался преодолеть ее. Незачем было. Так сложилось, что они продолжали жить, но в параллельных вселенных. Особенно после того, как Виктор стал вхож в дом своей тетки Виктории. Он всегда любил ее за вкус, интеллигентность, ненавязчивость, тактичность и тончайшую проницательность. К своему кузену Лене он не чувствовал особенной родственной близости никогда. Виктор считал его неисправимым, безнадежным рохлей и занудой. Было время, когда студент Леня водил его, семилетнего, в бассейн. Но даже тогда Виктор относился к старшему кузену насмешливо и без особого почтения.