Не отверну лица - [93]

«Да, много смешного и грустного в этом мире, И красивого много, как этот разноцветный русский снег... И непонятного — через край... Почему узкоглазый, монгольского типа партизан Саидов ведет своих врагов к месту расстрела непроторенной тропой? Это обычай или расстрелы у них вообще редки?»

Они подошли к низкорослой корявой сосне, склонившейся над обрывом. Мартин грустно смотрел на это наполовину свалившееся в пропасть дерево, и ему было жалко себя. Он по инерции сделал несколько шагов вслед за Саидовым вдоль заснеженной кромки оврага. И вдруг встал, вскинул руки к лицу, будто заслоняясь: на него в упор глядел зрачок пистолетного дула. Мартин, отступая от смерти, сделал шаг... еще шаг назад, взмахивая руками, потеряв равновесие или отмахиваясь от еще не вылетевшей смерти. Вот он качнулся, будто потеряв опору под ногами, стал падать в овраг. И в ту же секунду Саидов небрежно взмахнув пистолетом, швырнул ему пулю вдогонку. Затем отвернулся и долго сворачивал козью ножку, заткнув пистолет за ремень. Табак рассыпался на снег, бумага не склеивалась.

И тут Густав вспомнил о Сапронове. Резко обернулся и чуть не вскрикнул: в двух шагах, прямо на уровне лица Густава, качался пистолет в руке Сапронова.

Боец обернулся к Саидову, не опуская оружия:

— Может, ты и этого прихлопнешь, Саганбек?

— Иди ты!.. — сердито откликнулся казах, высекая огонь.

Непонятная медлительность Сапронова дала возможность Густаву справиться со своим смятением. В его мозгу забилась тревожная мысль: «Что-то я не успел сделать? Я должен был исполнить чью-то просьбу в предсмертную минуту?»

А русский все не стрелял. В памяти Густава промелькнули десятки лиц знакомых ему людей, эпизоды детства, учебы в университете. Да, да, университет... И тут же появилось мудрое обличье профессора Раббе, произносящего слова: «Скажи своей смерти... скажи своей смерти...»

Будто в бреду, слово в слово за стариком Раббе Густав повторил его талисман.

— Чего, чего? — сказало черное дульце пистолета басом. — Что ты там лопочешь?

— Мой отец, — уже по-русски, выделяя каждое слово, произнес Густав, — убит в тридцать третьем... фашистами...

Пистолет тяжело поплыл вниз. Сапронов снова покосился в сторону Саидова, будто ища совета. Казах курил, глубоко затягиваясь. Затем, сплюнув в овраг, сказал:

— Кончай, Юра!..

...Впоследствии, припоминая детали этого трагического происшествия в своей жизни, Густав называл секунды колебания Сапронова спасительными. Когда пистолет поплыл кверху опять, из-за кустов орешника донесся звонкий возглас радистки:

— Эй, Сапронов! Саидов!..

Вот девушка показалась сама — в распахнутом ватнике, запыхавшаяся, розовощекая от ходьбы по глубокому снегу.

— Вы какого «короля» застрелили: бирманского или индийского?

Вид ее выражал озабоченность, надежду.

— Бирманского! — выкрикнул казах и снова сплюнул в овраг...

Но приблизившаяся к ним Валя уже сама опознала Густава. Она была явно удовлетворена:

— Индийский «король» Данчикову понадобился зачем-то, — пояснила она бойцам. — Ох, я уже думала, что не успею...

ГЛАВА V

НА РАЗДОРОЖЬЕ

1

Первые недели партизанской жизни принесли Данчикову немало огорчений. Отлежавшиеся в теплых землянках бойцы томились от безделья. Каждый из них уже умел выплавить из неразорвавшегося снаряда тол, слепить из него заряд для самодельной мины. Сделав по два-три патрульных обхода, опытные бойцы отлично ориентировались на местности.

Партизанское становище притихло, затаилось в лесу, как говорил Гордей Пунин, «до поры». Но эта пора тянулась по целым дням, когда не позволялось без надобности выходить из землянок. Еще более несносно было проводить в закопченной землянке предзимние ночи — все разговоры переговорены, все памятные случаи из прошлых лет рассказаны с мельчайшими подробностями.

Особенно тягостной эта обстановка казалась для бойцов четвертой землянки, где разместились артиллеристы-пограничники, пришедшие сюда из-под Бреста.

Возглавлял эту группу молодой боец Вячеслав Котов — тоненький, с виду хрупкий, но жилистый парень, имевший от природы мятежный характер.

Все без исключения бойцы Котова были комсомольцами, и жизнь их отделения с утра до ночи напоминала непрекращавшееся комсомольское собрание.

Котов нередко бравировал перед Данчиковым этим качеством своего маленького подразделения. Когда командир бригады сделал им замечание насчет чрезмерного увлечения картежной игрой, Вячеслав улыбнулся до ушей, потом передернул плечами:

— Обсудили на комсомольском собрании... Решили играть на щелчки, чтоб меньше дремалось...

Однажды он принес Данчикову бутылку самогона.

— Полицая в Стукачевке раскулачили. Может, попробуете: горит!

Глаза Котова уже подтверждали «горение».

— А как на это дело посмотрит «комсомольское собрание»? — с иронией полюбопытствовал старший лейтенант. Он уже приходил к выводу о своей ошибке с назначением Котова командиром отделения подрывников.

— Они за мной — в воду и в огонь.

— Водка — это уже не вода, хотя еще и не огонь, — невесело пошутил Данчиков. — Иди-ка отоспись. Завтра проведем собрание всей бригады...

Но завтра пришлось заниматься совсем иным.

Закусив на ночь несоленой кашей, бойцы Котова в горячей, но не шумной дискуссии скопом приняли неожиданное даже для самих себя решение. Они задумали выбить патрульных немцев из бункеров близ строящегося моста через реку и овладеть их запасами продовольствия.