Не отступать и не сдаваться - [32]

Я помню, как однажды мы с женой ехали на машине по Голливудскому бульвару и вступили в перепалку с парнем, переходившим дорогу по зебре перед моим автомобилем. Он вдруг остановился, на мой взгляд, безо всякой на то причины. Я не успел затормозить и чуть не задел его, объезжая слева. Он развернулся и плюнул в стекло со стороны пассажирского сиденья, где сидела моя жена. Я остановился и выскочил из машины. Я уже был готов вытряхнуть из него всю душу, но тут Синтия закричала: «Нет, Луи, нет! Пожалуйста! Не делай этого!» – и заставила меня вернуться в машину.

В другой раз, в Ньюпорт-Бич, я заходил с приятелями в бар. Какой-то здоровяк резко открыл дверь и неожиданно свалил меня. Он превосходил меня на сорок фунтов. Поблизости был пляж, и я вытащил его на песок. Я знал, что придется поплясать вокруг него, чтобы умотать. Именно это и произошло. Как только он чуть запыхался, я стал тузить его кулаками, пока он не рухнул.

Я никак не мог избавиться от ненависти. Что еще хуже, мой брак с Синтией достиг критической отметки. На публике я вел себя по отношению к ней жестоко. Дома у нас постоянно летали вещи и билась посуда. Однажды Синтия схватила меня за руку в тот момент, когда я уже чуть было не ударил нашу дочурку, потому что она никак не переставала плакать. Я был не в себе.

Синтия взяла Сисси и уехала во Флориду к маме. Вернулась она с твердым намерением просить развода, заявив, что наш брак безнадежен. И, честно говоря, она имела полное право жаловаться. Ведь мы были партнерами, а я долгое время вел себя так, словно жил один. Я стал злым, чувствовал себя угнетенным, совершал сумасбродные выходки. Я не имел стабильного заработка, заключал сомнительные сделки в надежде, что уж это дельце точно выгорит. Меня всю жизнь звали Везунчик Луи. Но все, во что я ввязывался, оборачивалось катастрофой, одна неудача следовала за другой. Может, я и держал себя в форме, но при этом напивался каждую ночь. Просто я не позволял другим видеть меня таким, хотя уверен: они обо всем догадывались. Но скрыть от семьи свое жалкое состояние и моральное разложение я не мог.

Пара, жившая по соседству, знала, что у нас трудный период, и пыталась вытащить нас на евангелистские чтения. Я не хотел иметь ничего общего с этой затеей, считая, что на мне можно поставить крест. Дрянь человек. Я полагал, что во мне не осталось ничего хорошего, а когда в разговоре касались религии, я заводился.

Синтия решила идти с соседями в любом случае. Я сказал: «Хорошо, то, что я не пойду, не повод и тебе оставаться дома». Я любил Синтию, но если уж мы собрались разводиться, то какое все это имело значение?

Придя вечером домой, Синтия буквально сияла. Ее так сильно ободрило услышанное на проповеди, что она заявила, чтобы я забыл о разводе. Я почувствовал облегчение. Но она стала давить на меня, требуя, чтобы я пошел с ней в следующий раз. Синтия была уверена, что то, что я там услышу, поможет мне в решении проблем. Но я все равно упорствовал.

В конце концов Синтии удалось уговорить меня пойти, заверив, что священник будет много рассказывать о науке. Я, должен признаться, очень любил науку. Но даже с учетом этого мне понадобилась еще неделя, чтобы добраться-таки до делового района Лос-Анджелеса.

Поехали мы на машине наших соседей, так как своей я лишился: не смог вовремя выплатить кредит. Я стоял на улице, не решаясь войти в шатер, где выступал священник, и изучал его портрет, висевший на входе. В одной руке священник держал Библию и вообще производил впечатление серьезного молодого человека. Но при этом он никак не вписывался в мои представления о том, как должен выглядеть евангелист, и мои мысли лишь подтвердились, когда после нескольких гимнов он поднялся на сцену.

Высокий, симпатичный, аккуратно постриженный, атлетически сложенный Билли Грэм с потрясающими голубыми глазами, казалось, выглядел даже моложе, чем на фотографии. Он стоял очень прямо, расправив плечи. На дворе был ранний октябрь, а в шатре было яблоку негде упасть. На самом деле проповеди Грэма, которые изначально планировалось проводить три недели, были продлены до восьми – неплохо, если учесть, что это было его первое серьезное выступление.

Где-то на середине проповеди я взорвался. Услышав, что каждый человек является грешником, я принял оборонительную стойку. Безусловно, я тоже был не без греха, но как-то не хотелось, чтобы мне об этом лишний раз напоминали. Я встал и вышел.

Кстати, в проповеди не прозвучало ни слова о науке.

Синтия обрабатывала меня весь следующий день, пытаясь убедить вернуться. И я наконец уступил – ради нее: «Хорошо, я схожу туда еще раз, но при условии, что, когда он скажет: “Склоните головы и закройте глаза, мы пойдем домой”». Она согласилась.

На этот раз он опять не произнес ни слова о науке – говорили только о грехах. Создавалось впечатление, что проповедь была направлена прямо на меня. Меня переполняли смятение и чувство вины. И все равно я не мог перестать слушать. Всякий раз, когда у меня возникал внутренний вопрос, Грэм, казалось, читал мои мысли и отвечал лично мне.

Услышав слова, о которых мы условились с Синтией, я взял ее за руку и встал. Я начал протискиваться между рядами кресел, направляясь к центру. Но в то же время ловил себя на мысли, что не могу не думать о своих обещаниях, – я сомневался. Я знал, что должен делать, но понимал, что делать этого не хочу. Я был напуган. И поэтому мне было стыдно за самого себя. Добравшись до центрального прохода, я понял, что больше не могу сопротивляться. Я просто доверился своим инстинктам и, вместо того чтобы двинуться в сторону выхода, направился вперед.