Не отрекаюсь… - [49]

Мой отец не имел убеждений, кроме одного: не голосовать за коммунистов! Моя мать была правой традиционно, она ведь из семьи помещиков. Но все не так просто: мои родители прятали евреев во время войны.

Во время войны вам было страшно?

Нет, потому что маме не было страшно. Когда началась война, родители оставили нас, брата, сестру и меня, у бабушки в Лоте и уехали в Париж, потому что мама забыла свои шляпы. Она не могла представить, как переживет войну без шляп. Когда они вернулись, мы поселились в Дофине, потом в Веркоре: отец думал, что там нам будет спокойнее. На самом же деле мы жили между драмами и казнями.

Кто был главой вашей семьи? Отец или мать?

Мои родители. Они были очень разные и дополняли друг друга. Любопытно, кстати, что они понимали друг друга, только когда ссорились. Короче говоря, доказывая свою несхожесть, они больше друг друга ценили. Это люди, которые очень помогли мне в жизни.

Что вас забавляет?

Многое. Люди, некоторые ситуации, газеты, СМИ, физиономии людей в телевизоре, как они выступают с достоинством, точно на подмостках, и как ерзают, когда на них направляют свет софитов. Очень уморительно. Это язвительный смех, но есть еще смех более непринужденный, дружеский. Я обожаю Лорела и Харди.

Вы любите каникулы?

Слово «каникулы» для меня пахнет детством: вспоминаются пейзажи Нормандии или Средиземноморского побережья. Но еще и не столь ясные горизонты разных учебных заведений: в семнадцать лет я провалила июньские экзамены и проводила каникулы в пансионе.

Повторили бы вы, как в конце «Ответов»[39]несколько лет назад: «Мне не хочется быть взрослой»?

Ответ двусмысленный и немного претенциозный – ведь повзрослела ли я, в конечном счете, так и не знаю… Родители меня опекали, успех избавил от материальных затруднений и уберег от чьего бы то ни было господства, я была свободна, жила жизнью школьницы. Кстати, и критики всегда говорили со мной тоном старых дядюшек, повторяя при выходе каждой книги: «Как-то это не очень серьезно, на этот раз она недостаточно хорошо поработала». Или: «Могла бы написать и получше, несерьезна, плохой сюжет, слабая интрига». Или еще: «Слишком много пьет, слишком много курит». В Америке обо мне пишут диссертации; в Японии у меня есть фан-клубы, как у Мирей Матье; в России учат французский по моим книгам; а во Франции мне продолжают ставить оценки за поведение… Нет, мне не обидно, скорее смешно! Порой я и сама поддаю жару.

Чего вы боитесь?

Болезни и смерти людей, которых люблю. Не своей смерти… Нет, боюсь только за близких. Иногда я бываю такой хрупкой, такой ранимой… Но я быстра… Бежать! Надо сказать, что я недостаточно себе интересна, чтобы выносить себя больной или в унынии!

Вы сами не раз были на волосок от смерти…

Да, я едва не умерла уже как минимум пять или шесть раз! Знаете, для меня это воспоминания, пожалуй… романтические. И еще, конечно, очень тягостные воспоминания о физической боли. Когда случилась первая автомобильная авария, в двадцать два года, мне закрыли глаза и сняли цепочку с шеи. У меня не было пульса! Меня даже соборовали.

В другой раз я была действительно уверена, что умираю. Я думала – и все думали, – что у меня рак поджелудочной железы. Я заставила врача, который должен был меня оперировать, поклясться, что он не станет меня будить, если увидит, что я обречена. Когда меня везли в операционную, я молила небеса, чтобы он сдержал клятву, чтобы не вздумал меня вытаскивать. Я была уверена, абсолютно уверена, что умру. То, что чувствуешь в такие минуты, до того банально. Говоришь себе: «Как, уже? Я думала, это будет позже?» Как если бы к вам пришел гость, которого вы не ждали так рано. Не думаешь ни о ком, ни о родных, ни о друзьях, ты совсем одна, и в голове крутится: «Черт побери, уже». Тело восстает против ужаса, а голова говорит: «Надо же, вот так глупо».

Что случилось с вами в Боготе?

Я уснула в Боготе и проснулась в Париже… Две недели спустя! Это было удивительно! И обидно… Я-то хотела посмотреть Боготу! Говорят, это случается раз десять в год: из-за высоты. У них даже всегда наготове в аэропорту кислородная палатка. Разрыв плевры… (какое противное слово!), но проснулась я в превосходном настроении!

Вы что-нибудь помните об этих двух неделях?

Смутно… Врачи искусственно продлили кому, чтобы я не кашляла, я была вся опутана трубками… Мне казалось, будто я спускаюсь по ступенькам и падаю, падаю… Больше ничего. Несколько раз я переживала клиническую смерть и могу вам сказать, что там ничего нет! Оно и к лучшему! Мне было бы страшнее представить себе одинокую душу, кружащую в нетях и вопиющую в непроглядном мраке!

Эти «звоночки» изменили ваш образ жизни?

Я так и не смогла точно определить, каким образом эти «звоночки» изменили мою жизнь. Может быть, я стала неразумнее, легкомысленнее. Я представляю себе смерть иначе, чем те, кто никогда не видел ее близко. Встреча со смертью изрядно лишает ее ореола. Поэтому я, наверно, одна из немногих в мире, кто меньше всех боится смерти. Смерть – это чернота, абсолютное небытие, но это совсем не страшно.

Так значит, этот трагический опыт сделал вас легкомысленнее?