Не отрекаюсь… - [36]

Бывает ли, что, когда вы пишете, у вас опускаются руки?

Да, но мне хочется продолжать, и я продолжаю. Больше ведь все равно ничего особо не умею. Да и не смогла бы, наверно, заниматься ничем другим. Не представляю, как бы я жила, если бы не писала.

В конечном счете вы счастливы, что выбрали эту стезю?

Да. Хотя профессия писателя одновременно чудесная и до ужаса неблагодарная. Возьмите скульптора, художника, музыканта: когда они творят, их произведение – вот оно, перед ними. В красках, в звуках, в формах. Ах! Какое наслаждение услышать музыку, которую только что написал… Это, должно быть, изумительно. Скульптор может иметь со своим творением чувственный, физический, непосредственный контакт. А вот когда выходит книга, писатель видит перед собой только знаки на белой бумаге. И ему страшно, ведь без читателя эти знаки не имеют никакого смысла. А читатель – никогда не знаешь, как он отреагирует.

Однажды я ехала в автобусе рядом с женщиной, читавшей мою книгу, и вдруг она начала зевать. Ей явно было скучно – и я сбежала. Выскочила из автобуса на четвертой скорости и шла домой пешком, четыре остановки!

Стараетесь ли вы угодить читателю?

Нет, я не стараюсь угодить. Канва моих романов вполне классическая: начало, конец, история, люди. В этом я отличаюсь от большинства течений современной литературы. Моему роману необходима интрига. Писать надо инстинктивно, как живешь, как дышишь, не стремясь к смелости и «новизне» любой ценой.

Почему вы часто пишете короткие вещи?

Потому что сказала все, что должна была сказать, покончила с моими героями. Однако сама я предпочитаю роман. Создается как бы семья, с которой ты живешь два-три года. Роман – это долгое путешествие со многими людьми, к которым за время пути успеваешь привязаться. Новелла – это очень-очень короткий путь. Но если бы мне удавалось писать хорошие стихи, я бы ничего другого не делала. Увы, мои стихи недостаточно хороши. Всю жизнь я пишу стихи, а потом выбрасываю их или теряю. Я вообще люблю терять.

Когда вы пишете, книга следует за вами на улицу?

Да, все чаще, и я на полгода становлюсь занудой. Со мной скучно, потому что я постоянно думаю о ней, как об отложенной на завтра проблеме; то же самое – когда я ликую, потому что хорошо поработала. Когда пишешь с радостью, есть в тебе этакая нотка превосходства, которая наверняка раздражает окружающих. Поэтому есть смысл писать быстро, чтобы не слишком долго быть раздражителем.

Когда вы пишете?

Ночью, потому что только в ночное время могу поработать спокойно, без телефона, без заходящих то и дело людей, друзей моего сына… в общем, без помех. Работать в Париже ночью все равно что побыть за городом. Мечта! Я работаю с полуночи до шести утра.

Вы пишете всегда в Париже?

Нет. За городом я работаю после обеда. Что хорошо за городом – можно, встав из-за стола, выйти прогуляться, посмотреть на зелень, на погоду. А потом, около четырех, сказать всем: «Мне надо работать». Все стонут, сетуют, разыгрывают целую комедию. И вот что еще прелестно: когда хорошо поладишь с пером или пишущей машинкой, забываешь час ужина.

Это не значит, что за городом мне лучше пишется. Вообще-то я могу работать где угодно: на скамейке, под деревом, в дороге. Вот только в кафе мне трудно сосредоточиться. Не из-за шумового фона, а из-за людей: вот кто меня отвлекает больше всех на свете.

Разве наблюдение не может стать стимулом к творчеству?

Вы действительно думаете, что наблюдение так важно для писателя? Мне скорее кажется, что он находит материал в своей памяти или в своих наваждениях. Воображение – моя преобладающая добродетель.

Когда у меня в голове созревает история, я чувствую себя подобно беременной женщине. Она не думает постоянно о своем положении, но время от времени ребенок толкает ножкой, напоминая о своем существовании. Это может случиться во время скучного обеда – я избегаю их, как могу, но иногда отвертеться не удается. А бывает среди ночи. Я зажигаю свет, всюду ищу карандаш, записываю мысль на клочке бумаги, а назавтра не могу его найти. Я много записываю, но все это чистый вымысел. Могу вас заверить: ни один из моих персонажей не имеет реального прототипа. Скорее наоборот, мои вымышленные персонажи порой осложняют мне отношения с реальными людьми.

Вы работаете ежедневно?

Да, когда книга «пойдет». Начинать мне всегда трудно, я топчусь на месте. А потом, когда разгонюсь, уже не могу остановиться. Помню, в одно лето я работала практически непрерывно. Долго не было дождей, и в тот самый момент, когда я поставила точку, над Парижем разразилась гроза. Все так ждали этого дождя, что я подумала: надо было мне закончить роман пораньше.

Вы много работаете над вашим французским?

Не так чтобы. Я много читала, слова приходят легко. А если что, у меня есть отличная штука – словарь синонимов Tchou. Я очень его люблю. В трудных случаях обращаюсь к Tchou.

Случается ли вам подвергать себя самоцензуре?

Нет, не думаю. Цензура существует для тех, кто хочет показать собственный образ. Но писатель – это тот, кто хочет знать. Он начинает историю и хочет знать, что произойдет завтра. Есть писатели, которые не хотят, чтобы что-то происходило: «Если я это напишу, что обо мне подумают?» Если бы писатели могли жить, притаившись в тени, если бы их физическое лицо, их социальная жизнь не находились бы постоянно в сфере внимания телевидения, радио, прессы и т. д., литература была бы куда увлекательнее. Эта форма цензуры, думается мне, сегодня наиболее распространена. Писатели гонятся за нравственностью, они хотят предстать справедливыми, понимающими, терпимыми – одним словом, порядочными людьми. Раньше никто не знал, кто они, у них не было лиц, теперь же все на виду и все пытаются выглядеть пристойно. Они забывают, что единственная мораль – это прежде всего эстетика, красота. Им хочется соответствовать определенным критериям антиконформизма. Они не прочь быть отверженными или циниками, во всяком случае яркими, заметными фигурами. Собственный образ. Вдобавок им не хочется надрываться попусту. Они хотят позитива, не приемлют роли шута, артиста, паразита. А ведь на самом деле все это ни к чему. Все напрасно. Ничего не останется. Литература – она ведь бескорыстна. Мы живем в обществе эмпирическом, материалистическом. Все покупается и окупается, все должно чему-то служить, быть полезным. А чему служит литература? Это не ее суть и не ее природа. Писатели – люди, вопиющие в пустыне, и им должно быть глубоко плевать, что рядом маячит тип с магнитофоном, чтобы записать это на пластинку. Если пишешь, воображая себя отражением общества или вагоном поезда Истории, ты заблуждаешься. Я говорю о сегодняшней литературе. Писатели не хотят больше быть бескорыстными, то была теория Пруста: они хотят иллюстрировать свою эпоху, а их эпоха не имеет никакого значения сама по себе, значение имеет их взгляд на нее. Ведь их эпоха – это Шекспир, Бодлер, Пушкин. Возможно, изъяны эпохи дадут им звучание, силу, шекспировскую пульсацию. Возможно, в Индии люди умирают от голода, и некий писатель, возмутившись, найдет гениальный голос, чтобы рассказать об этом. Но возможно и то, что этот же голод подпитает эгоистичную меланхолию другого писателя. Эта меланхолия вдохновит его на прекрасный роман о любви сытых людей. Не писатель служит эпохе – она ему служит.