Не открывая лица - [29]

Убитого партизана бросили на сани. Мария с ужасом смотрела на мертвого. Он лежал на спине, почти голый до пояса, уставив в бледноголубое небо свой открытый, черный неподвижный глаз. Губы Васи были плотно и как-то страдальчески сжаты, точно он все еще чувствовал страшную боль и старался ее превозмочь.

Мария не могла решить, Сынок ли это или кто-либо другой. Да сейчас она и не старалась найти ответ на этот вопрос. Ее душили слезы тяжелого, острого горя. Кто бы он ни был, этот юный герой, — жизнь его оборвалась в самом цвету. Где-то забьется, заплачет мать, узнав… О, она, Мария, упала бы перед ним на колени и целовала бы это страшное, изуродованное лицо, бессильные руки, она обмыла бы это дорогое тело своими слезами. Но ей даже плакать нельзя…

Фельдфебель вынес кусок фанеры с проволочной петлей. На фанере крупными черными буквами было написано по-русски: “Убийца немецких солдат”. Петлю одели на шею Васе, фанеру надписью кверху положили на его грудь. На крыльцо вышел лейтенант Гросс.

— Пусть везут по всем улицам, — стараясь не смотреть в сторону убитого, сказал он по-немецки фельдфебелю. — Пусть все видят. Это будет устрашающе.

Полицейские побежали вперед, вызывая людей из хат на улицу.

Мария и притихший дед Илько тащили сани по дороге. Позади них с винтовкой и автоматом шагали два солдата.

Ракитнянские женщины, старики, дети выходили к дороге и молча смотрели на убитого. Разные чувства читала Мария в глазах своих односельчан — мучительный страх, гордую скорбь, слезливую жалость, пугливое восхищение. Но она не заметила ни одного осуждающего, черствого взгляда.

Когда полицейские уходили далеко вперед, дед Илько, неопределенно покачивая головой, комментировал события:

— Вот поглядите на него… Каков! А? Взял да и уложил шестерых… — И, оглядываясь на солдат, добавлял: — Ну, не разбойник! А? Себя ведь тоже не пожалел, загубил молодую душу…

Солдаты шли молча, в ногу. Только один из них — Курт Мюллер — внимательно поглядывал на старика и толпившихся у дороги жителей села.

К вечеру сани с убитым вернулись к школе. Тут тело партизана повесили для всеобщего обозрения и устрашения на столб телефонной линии.

Вскоре из двора школы двинулась новая процессия. Солдаты и полицейские вынесли шесть закрытых гробов. У немцев на крышках лежали стальные шлемы — знак их “боевой доблести”. За гробами двигались строем солдаты и полицейские с винтовками, взятыми на плечо.

Вася Коваль своим застывшим, мертвым глазом смотрел с трехметровой высоты на эту растянувшуюся по переулку процессию. Ветер раскачивал легкую фанеру на его груди, и, ударяясь о голое, замерзшее, твердое, как камень, тело, она глухо и гневно гудела…

12. НОВЫЙ КОМЕНДАНТ

Наконец закончился этот поистине кошмарный для Эмиля Гросса день. Удрученный лейтенант в сопровождении не менее удрученного фельдфебеля Штиллера вернулся в кабинет, где на ковре лежал сложенный вдвое половичок. Тут новый комендант вспомнил об арестованном подростке.

— Скажите, фельдфебель, этот второй мальчишка — тоже партизан? — спросил Гросс, снимая шубу и прижимаясь спиной к кафелю печки.

Штиллер закрывал окна деревянными щитами.

— Мне трудно ответить на этот вопрос, господин лейтенант, — сказал он. — Я не знаю, почему покойный обер-лейтенант привлек этого второго мальчишку.

— Но где и при каких обстоятельствах он был захвачен? — допытывался лейтенант.

— Мы взяли его при выходе из просеки, у хутора. Он нес мешок с очень дрянной мукой. Ничего подозрительного при обыске мы не обнаружили. Признаюсь, у мальчишки был глупый вид: до того он растерялся и перепугался. Он все время бормотал что-то и показывал какой-то документ — пропуск, кажется, который лежит сейчас у вас, господин лейтенант, на столе.

— Но почему же обер-лейтенант был уверен, что этот второй тоже партизан? Вы ведь присутствовали при допросе?

— Да, господин лейтенант, — заморгал глазами Штиллер. — При второй половине допроса. Но, видит господь, я в состоянии понять только десятое слово из той тарабарщины, на которой говорят эти люди. Я понял только, что этот Сокуренко и обер-лейтенант подозревали, что оба подростка — сообщники. Подозревали, но уверены в этом не были. Обер-лейтенант все время показывал на мешки. Мешки у них, в самом деле, почти одинаковые. И затем обер-лейтенант очень часто употреблял слово “мина”. Он, очевидно, полагал, что этот второй нес мину и спрятал ее где-то в лесу. Обер-лейтенант инструктировал нас и предупреждал, что партизаны пользуются какой-то маленькой миной секретного устройства, и обещал награду тому, кто сможет обнаружить такую мину. Вот все, что я могу сказать, господин лейтенант.

Штиллер с любопытством рассматривал лейтенанта. Это любопытство не было праздным: плох тот подчиненный, который не знает способностей, характера и привычек начальства.

Лейтенант покосился на половичок и досадливо покачал головой.

— Какое свинство — умереть, не передав дела. Что же мне делать с этим мальчишкой? Разве это улики — мешки? Я уже видел тысячи людей с такими мешками. Тысячи людей на дорогах.

— Что делать? — поняв, что лейтенант беспомощен, как ребенок, Штиллер не сдержался и широко ухмыльнулся. — Ах, господин лейтенант, зачем вам улики? Сразу видно, что вы недавно приехали в эту страну…