Не оглядывайся, старик (Сказания старого Мохнета) - [24]

- Нехорошо быть доносчиком.

И опять меня охватил стыд и я не знал, что ответить. А Ширхан с той поры уже не вступал со мной в разговоры, коротко отвечал: "да", "нет", и мне было горько, и я все раздумывал то бы такое сделать, чтобы вернуть доверие Ширхана. Но он даже не называл меня больше "братик", а если нужно было позвать, окликал по имени.

... Когда мы оставались вдвоем, бабушка по большей части беседовала сама с собой, и почти всегда об одном и том же: как дядя Айваз обирает дедушку Байрама, какая у него плохая жена, а еще о моем отце и о его матери с потрескавшимися пятками. И мне постоянно казалось, что бабушка к кому-то взывает, обращается к кому-то, видит кого-то перед собой. В тот вечер, заметив, что она опять бормочет свое, уставившись в одну точку, я спросил:

- Бабушка, ты с джиннами разговариваешь?

- Бисмиллах! - вздрогнув, произнесла бабушка. - Бисмиллах! - И сердито крикнула: - У, сын хвостатого! На ночь глядя проклятых джиннов поминать!...

- Бабушка, а ты их видела когда?

Бабушка снова произнесла "бисмиллах!" и стукнула меня по руке веретеном.

Я ночевал у бабушки, и как всегда, когда дедушки не было, спал на его кровати. Заперев дверь, бабушка заглянула под одну кровать, под другую...

- Чего это ты? - спросил я, удивленно глядя на бабушку.

- Чего, чего... Знаешь сколько у дедушки врагов? Спрячутся под кроватью, а ночью вылезут да головы нам отрежут!

- А какие у него враги, бабушка? - Я сел и испуганно поджал под себя ноги.

Бабушка погасила свет.

- Откуда я знаю, какие враги, - проворчала она, устраиваясь на кровати. - Мало ли на свете мерзавцев.

Потом она шепотом произнесла молитву, и как всегда, стала просить аллаха: "Убереги, аллах, дитя мое от горестей и напастей...".

Я знал, что когда она говорит "дитя мое", она думает о Нури. В своих молитвах бабушка никогда не упоминала ни маминого имени, ни имени Джалила сына от первого мужа, я даже понятия не имел, где он, что с ним. Иногда, правда, она просила аллаха позаботиться об "ее детках", но сюда уж наверное входили все, даже мы, внуки. Я повернулся на бок, теперь мне виден был сад. Было тихо и светло от луны. Иногда меж деревьями мелькала Гумаш и тотчас же исчезала. Сейчас в полной тишине река, казалось, журчит совсем близко. Бабушка вскоре начала похрапывать, а меня, как это случалось всегда, когда я спал в одной комнате с мамой или с бабушкой, сразу же охватило чувство одиночества: казалось, что я совсем-совсем один на свете.

Грустный и одинокий, глядел я в окно и вдруг увидел Гюллю; держа в руках что-то белое, она настороженно огляделась по сторонам и потом быстро скользнула в комнату Ширхана.

Я догадался, что в руках у нее белеет его рубашка, Гюллю обещала принести ее вечером. Вот только почему она крадется, как вор?... Я стал ждать, когда Гюллю выйдет обратно, но не дождался - сморил сон...

Проснувшись утром, я сразу вспомнил Гюллю и Ширхана. Я лежал и думал об этом, чувствуя, что в тайном посещении женщиной комнаты чужого мужчины есть что-то нехорошее, постыдное. И почему-то я ощутил враждебность к смешливой краснощекой Гюллю с ее пахнущими мылом руками.

Когда Гюллю сняла с плеча большой медный кувшин, в котором принесла воду из кягриза, мне показалось, что она гораздо красивее, чем вчера: щеки у нее пылали, глаза блестели.

- Иди, милый, полью тебе свежей водички! - сказала она мне, приветливо улыбаясь.

- Не надо, - сказал я, насупившись.

- Ты что - шайтана во сне видел? - Гюллю расхохоталась.

- Это ты ночью шайтана видела! - выкрикнул я.

- Нет, милый, я ангела видела! - И она снова расхохоталась.

Я в ярости схватил с земли камень и бросил, стараясь попасть ей в ногу. Гюллю ловко отскочила, потом подбежала ко мне, схватила, стиснула и начала целовать в щеки.

- Чего ты его мнешь, как медведица? - прикрикнула на нее бабушка Фатьма и усмехнулась.

- Так бы его и съела! - Гюллю последний раз стиснула меня, хотела чмокнуть, но я вырвался и убежал.

После завтрака я подошел к Ширхаиу, поливавшему сад.

- Как думаешь, - спросил он, - можно кидать камнями в женщину? - И холодно взглянул на меня.

- Гюллю плохая, - набычившись, ответил я.

- Плохая? Это почему ж? Мылом пахнет? - Он, видно, не придавал значения моим словам.

- И мылом... И хватает человека, как медведица. Чмокает, чмокает!...

- Но целовать - это не так уж плохо... - Он чуть заметно усмехнулся и стал направлять воду на грядки огурцов с распустившимися желтыми цветочками.

- А зачем она к тебе ночью приходила? - вдруг спросил я.

Ширхан распрямился.

- Откуда ты взял?

- Видел! Быстренько, быстренько... И прямо к тебе!

- Бабушка тоже видела? - голос у Ширхана дрогнул.

- Нет. Бабушка храпела.

Ширхап смотрел на меня испуганно. Он побледнел, и я, не понимая в чем дело, на всякий случай сказал:

- Я бабушке не говорил.

Он облегченно вздохнул, словно только что перенес тяжелую ношу, присел возле грядки и сказал, не глядя на меня:

- Она мне рубашку стирала, ты ж видел - высушила и принесла.

- А почему ночью, когда все спят? И все по сторонам оглядывалась, будто вор какой?...

Ширхан молча посмотрел на меня долгим пристальным взглядом.