Не любо - не слушай - [2]

В Николоугоднической богоспасаемой обители по праздникам худо-бедно собирался народ. Отец настоятель ставил к дверям двоих дюжих послушников и не велел выпускать ни своих, ни мирян, доколе не отслужит. Если что – приказано прибегнуть к силе. Это сейчас. А мать Юрия Шеберстова, до времени им забытая, рассказывала иное. Кода не хватало церквей, на Пасху в глубинке молящиеся крепкие провинциалки стояли намертво, не сдавая ни пяди, и ей войти было не под силу, хоть вроде бы и не тесно – не в московском троллейбусе, чай. Две стороны медали: материя сопротивляется как чрезмерному сжатию, так и – путем гравитации – расширенью. Но здесь, в подливенском селе Никольском, в престольный праздник, на зимнего Николу –19 декабря – было в самую точку. Золотая середина, не тесно и не пусто. Тогда, в ночь с 7-ого на 8-ое ноября, Паня убрала в сундук Егорову рясу и еле звеневшую церковную кружку. Достала обноски мужа, отлучившегося лет десять тому назад на заработки – и с концами. Одежонка пришлась впору. В ней теперь и стоял посреди церкви Георгий Николаич Шубинцев – именно так неисповедимыми путями пропечаталось теперь в Егоровом паспорте. Не первое, не второе, а еще третье. День рожденья ему был оставлен – двадцать девятое августа, в память счастливого избавленья, год рожденья семидесятый. Прописка прежняя: у фантазерки-матери в Москве. И больше никакой семьи – хоть шаром покати. Отопленья в церкви сделать еще не успели – чуть тепло от свечей, как озимому колоску под снегом. Кругом блекло-золотистые орловские полушубки да шерстяные платки в клеточку с бахромой. И темные южнорусские глаза, живые, но не шустрые. И византийский овал лиц. И на стене в колеблющихся тенях упрямо-лобастый силуэт Сергея Николаича Булгакова, тайно витающего вблизи этих мест. А утром снова-здорово: облупленные стены полупустых мастерских, замерзшая куча угля, дымок над ржавой трубой. Житейская необходимость снова берет за горло, и никуда не деться, не спрятаться, не уйти. Юрий Шеберстов-Шубинцев слесарничает понемногу, думает об извечном, замышляет побег. Стоят крутые морозы, жизнь до предела убога, и спит пресноводная рыба по доньям недвижных рек.

Весна не преминула явиться в безлесый полевой край, дружная и стремительная. Того гляди утонешь в овражке, так закамуфлираванном осевшим снегом, что никогда бы и не подумал. Но уж кто захочет - пройдет. Прасковья проснулась ярким воскресным утром от грачиного гомона. Длинный солнечный зайчик лежал на полу, указывая на незакрытый в спешке сундук. Метнулась через настывшую горницу – простоволосая, в одной рубашке. Рясы и кружки не было. Ушел.

Борода у беглеца отросла что надо, не оторвешь, а на все вопросы в связи с идентификацией его личности имелся паспорт–3. Можно с осторожкой ехать в Москву. Июленька вряд ли до сих пор вдовеет, на нее не похоже. При любом раскладе дальше первой страницы паспорта ее не пускать, прописки не показывать. Так положил в нездравом своем уме несмертельный Юрий-Егор-Георгий (один черт, то есть, простите, один святой), сидя в рясе и с церковной кружкой на обтаявшем пеньке посреди высокой прогалины. Оживленные синицы клевали рассохшуюся сосновую шишку. Вдруг и свет дневной затмился, и штамп в паспорте расплылся. Впервые с того дня, как гробанулся жигуль, мысль о матери ясно обозначилась в сдвинутой голове сына. Что с ней, взбалмошной и неадекватной? успела ли вселить в сыновнюю комнату какого-нибудь интеллигента предпенсионного возраста из Самары или Пензы раньше, чем угодила в психушку с бессонницей? А дочь – она что, задумывалась, кто ее биологический отец? Ходит как отравленная меж благополучных подруг, твердит: почему мне выпало? почему не им? Привыкает быть несчастной – робость, спрятанные глаза. Оказывается, надо висеть над пропастью, вцепившись всеми десятью пальцами, чтоб не увлечь с собой близких. Теперь – положить матери записку в почтовый ящик? Вы только не думайте, что Ваш сын умер или пропал навсегда… он только потерпит небольшое кораблекрушение и скоро вернется. Или в монашеском одеянии пойти к Алениной гимназии? здравствуйте, я ваш папа? а дома уютно расположился крутой отчим. Повторить историю полковника Шабера. И вместо того, чтобы двинуться прямо на Москву, сборщик пожертвований отклонился к Сухиничам – до Козельска, в Оптину пустынь. Не осилил ситуации. Во всяком случае, пока.

В городе Козельске голубые елки возле облупленного здания бывшего горисполкома. Вообще-то потесненные силы природы уже оставили городок, а войска прогресса в него еще не вошли. Весна вытащила на свет Божий мусор, накопленный почти за полгода. Скорей в пустынь, там лампадка не гасла со времен великих оптинских старцев. И литературных… тоже неплохо, как сказал человек, метивший утюгом в жену и попавший в тещу. Отыди, ненависть, от нашего очарованного странника, ты же не донимала его в прежней жизни – был кроток. Глядите, ест за обе щёки гречневую кашу с грибами и жареным луком в светлой оптинской трапезной под чтенье жития святых. Вешнее солнце заглядывает в святой колодезь – до краев наполненный сруб – купайся, крестись, хошь коня напои перед битвой. Скит окружен бревенчатым частоколом – чисто острог. Выпусти, острог, очарованного странника – он собрался здесь с духом, идти на Москву. Двум смертям не бывать, а одна его уж постигла.