— Да? — Судя по голосу, она заулыбалась. — Вроде как собака-поводырь?
— Вроде как сестренка-поводырь, — ухмыльнулся он, на сей раз безо всякого внутреннего усилия.
— Отлично, — все больше оживлялась Миранда. — Думаю, у меня это получится. Я буду следить, чтобы никто не переставлял мебель. Я видела такое по телевизору. Слепые запоминают что где стоит и, если что-нибудь переставить, ужасно злятся. — Она повернула голову. — Мы скажем Аннетт, чтобы она помнила об этом, когда будет убираться в доме, правда Лесли?
Лесли? Улыбка словно замерзла на губах Даниэля. Ему даже в голову не приходило, что Лесли могла находиться в палате.
Но она была здесь. Ее голос, неестественно оживленный, послышался совсем близко:
— Конечно же, милая. Мы ей обязательно скажем!
Итак, она стояла рядом и смотрела на него: жалкого, беспомощного, перебинтованного с головы до пят, опутанного трубками капельниц, со следами пролитого бульона на пижаме… Даниэлю захотелось вскочить и рявкнуть, чтобы она убиралась, но вместо этого он неуверенно, смущенно произнес:
— Привет, Лесли. Я не знал, что ты здесь.
Резкий запах больницы, вероятно, перебил тонкий, едва уловимый аромат сирени, который всегда сопровождал появление Лесли. Прекрасной, желанной, неповторимой Лесли.
Миранда, смеясь, вскочила на ноги:
— Как же ты, думал, я сюда доехала? Автостопом?
— Я привезла Миранду сразу после… — Лесли на мгновение запнулась, — после похорон. — Голос ее звучал глухо, он был совершенно не похож на голос той Лесли, которую он знал, и Даниэлю нестерпимо захотелось увидеть ее лицо. — Все прошло очень хорошо. Священник сказал… — она опять запнулась. — Он говорил много хорошего о Симоне. Было холодно, но ясно. Накануне прошел дождь…
Она замолчала. Даниэль не отвечал. Он с каким-то злорадным наслаждением ощущал ее неловкость и не хотел нарушать тягостную тишину, повисшую в комнате. К чему все эти театральные эффекты? Нечего разыгрывать из себя убитую горем невесту. Он-то хорошо знал ее отношение к Симону. Слышал, стоя за дверью душевой.
— Мне очень жаль, что так случилось с Симоном, — через силу продолжила Лесли. — Я знаю, какое это горе для вас с Мирандой…
Она действительно была великолепной актрисой, вынужден был признать Даниэль. Сочувствие лилось из ее голоса, как глюкоза из иглы капельницы. И голос у нее был удивительно красивым. Он только сейчас это понял, когда его внимание не отвлекали ее лицо и тело. Мягкий, искренний, вызывающий доверие и расположение голос. Не знай он всего, можно было подумать, что она и в самом деле страдает.
— И для тебя тоже, — горько усмехнулся он. — Мне отлично известно, какое страшное горе для тебя гибель Симона.
Он помнил, что в комнате находится Миранда, и не хотел, чтобы в его голосе было столько сарказма. Однако совладать с собой не смог.
На мгновение задохнувшись, Лесли быстро заговорила:
— Даниэль, понимаешь, я…
Он повернулся к ней, и было в его почти полностью скрытом за бинтами лице что-то такое, отчего она осеклась. Сколько можно притворяться, будто она и впрямь горюет о Симоне? Даниэль сидел, повернув к ней голову, пока не услышал тяжелый, полный безнадежного отчаяния вздох и не понял, что она больше ничего не пытается сказать в свое оправдание. После этого он удовлетворенно откинулся на подушку. Он выиграл этот поединок. Только откуда это странное ощущение, будто выиграл он у противника, который был не в состоянии защищаться?
— Вам, наверное, хочется побыть вдвоем. — Когда Лесли, наконец, заговорила снова, голос ее, к удивлению Даниэля, был тверд и полон какой-то непонятной ему решимости. В нем явственно слышались почти такие же ледяные нотки, как и в его собственном. — Я пока спущусь вниз и выпью чашечку кофе. Анди, я зайду за тобой примерно через полчаса.
Миранда, видимо, кивнула, потому что Даниэль услышал удаляющиеся к двери шаги.
— Пока. Скоро увидимся.
И, прежде чем он успел ответить, Лесли вышла. Чего он и добивался, не так ли? Однако почему вместо ожидаемого мстительного облегчения он вдруг почувствовал беспросветную пустоту? От щемящей тоски заныло под ложечкой, и обступившая его темнота сделалась, казалось, еще более непроницаемой.
Лесли бежала. Бежала изо всех сил, почти не разбирая дороги. Бежала мимо магазинов и офисов по главной улице городка, мимо музеев, картинной галереи, скверов, где в высокой мягкой траве резвились собаки и дети. Бежала, обгоняя других любителей бега трусцой, которые, не будучи влекомы той дьявольской силой, что гнала ее вперед, передвигались с более умеренной скоростью.
Она бежала до тех пор, пока одеревеневшие мышцы не отказались повиноваться. Только тут, снедаемая болью и отчаянием, она позволила себе опуститься на одну из скамеек, расставленных вдоль набережной.
Несколько минут Лесли, забыв обо всем, глядела на открывшийся перед ней живописный, как на почтовой открытке, вид на бухту. Солнце наполовину скрылось в темно-бирюзовых волнах, легкий вечерний бриз слабо покачивал ярко раскрашенные лодки у причала. Несколько запоздалых суденышек, расправив белые паруса, спешили к берегу, чтобы успеть пришвартоваться до наступления темноты. Все вокруг дышало умиротворением. И только Лесли не находила покоя. Дыхание ее стало ровнее, но в душе продолжало царить смятение. Завтра Даниэль возвращается домой, и ей необходимо решить, что делать дальше.
