Не исчезай - [76]

[66]… Всякое случается в жизни, метаморфозы возможны и естественны, но в главном, основополагающем люди должны оставаться верны сами себе. Может, именно поэтому я никогда не хотела закреплять эти отношения тем, что ты называешь словом „брак“. И даже слово „супружество“ меня тоже не устраивает…»

4

Восьмое октября. The Great Outdoors – Вечер. Почти ночь. Сидим на терраске нашей, во дворике. Тишина. Темнота. Вокруг растения, природа, кустики, заборчик.

– Что это за запах? – спрашиваю я.

– А это марихуана, – отвечает супруг, – вдыхай поглубже, на халяву дышим.

Вдыхаю. Глубоко вдыхаю. Смотрю по сторонам. Как будто знаю, откуда запах заносит. Смотрю в ту сторону. Запущенный забор. Давно не крашенный дом. Опять вдыхаю.

– Нет, – говорю, – это не марихуана. Это скунс.

– Да, – соглашается супруг. – Вот и подкурили. Пошли-ка спать.

Двенадцатое октября. Воспоминание – история. Я ждала трамвай на остановке у Government Center (никак не могу отделаться от ощущения, что это трамваи, не поезда метро, чертова бостонская подземка). На платформе стоит одна с ребеночком, лет эдак трех-четырех мальчонкой. Высокая, статная, в какой-то потрясающе пушистой шубе, длинной, до полу. Вокруг бостонская грязная зима, то метет, то тает; народ усталый, замурзанный, в курточках, с рюкзаками. Она же… Глаза растерянные. Он тоже высокий, лет пятидесяти. Такой Средний Запад, не Бостон, не Нью-Йорк. Но определенная интеллигентность, принадлежность к среднему классу в лице улавливаются. Оба что-то растерянно спрашивают у народа. Сами понимаете, народ – что? Духота в подземке, пары, миазмы, толпа. Я сразу поняла – русская. Когда о на ко мне с вопросом в глазах подошла, жестами нечто такое пытается изобразить, я говорю: вы по-русски можете? Она так обрадовалась! Короче, я их сориентировала, они хотели в русский ресторан добраться, у всех спрашивали, есть ли такой, где находится. Сели мы с ними на «Ди», она сразу рядом пристроилась, стала рассказывать.

Вышла замуж по контракту, уехала не просто от плохой, от страшной жизни. Уехала с больным ребенком, которому нужна операция. Приехала в Америку. Мужик, что ее выписал к себе, оказался тем самым диким, страшным, опасным, о чем говорила мама, а она ее не слушала. Спасла местная церковная община. Тот высокий ОН, вот этот самый мужчина, забрал их к себе пожить. Пожалел, подумал – вдруг сладится? Поскольку был в процессе развода. Они с ним жестами объяснялись.

После, когда я пыталась поймать им такси и начиналась метель, рассказывал уже он. Сказал себе, будь что будет, помогу, потом посмотрел на нее повнимательнее и как в воду прыгнул – женился. Он инженер. Ребенку сделали операцию. Объясняются полуязыком, полужестами. По-русски у них там в городке никто не говорит. Вдруг у них получится? Пусть получится.

«Люба! – написала N. – Вот ты идешь по жизни очарованной странницей, я же – как очаровательная страстница. Мне страсти нравятся! Но, конечно, хочется, чтобы у этой женщины все получилось, с ним или без него».

«Точно, я – очарованный странник. Тебе же страстей подавай».

5

ЛЮБИН ЖУРНАЛ

Шестнадцатое октября. В последнее время появилось явное чувство, что пишу в пустоту – впрочем, пишу дневник. Возможно, самая необходимая правда – возвращаться к собственной реальности, не к чужой, надуманной, отраженной от чужого сознания. Комментов нет, разговариваю сама с собой – или с Великой Пустотой, – вчерашней и сегодняшней, прослеживаю динамику собственного восприятия. Не всегда говорю до конца, до капельки, что желаю сказать: ощущаю незримое присутствие публики. Идеальные условия для писательства – наедине, но с воображаемой аудиторией. Возможно, написанное (что пишется) не релевантно. Но… Существует возможность, незримый прочел, ушел к своим мыслям, потянулись нити души… Впрочем, рассматривая собственный пупок – в полной самозацикленности – можно ли ожидать ответ на подобные рефлексии?

«Ну почему в пустоту, – ответила N, – мы читаем, просто не всегда есть что сказать в ответ».

6

Наступил очередной понедельник. Справившись с вечной усталостью и неорганизованностью, Люба пришла на службу пораньше – в надежде посидеть у компьютера в одиночестве. Жюли была уже там и встретила ее очаровательной улыбкой.

– Люба! – сказала она. – Люба! Я ухожу из этой конторы. Я ухожу отсюда, и я выхожу замуж. И еще – я уезжаю жить в Канаду. Ты приедешь ко мне на свадьбу?

– Как! – воскликнула Люба. Жюли была ее единственным другом; всякий раз, оказавшись в офисе, Люба отыскивала среди окружавших лиц это единственное доброжелательное, освещенное дружественной улыбкой лицо, чья ровная, матовая, темно-шоколадная кожа казалась бархатной, и Любе хотелось к ней прикоснуться. – Как же я?

– О! Для тебя у меня есть подарок. – И Жюли протянула ей открытку.

7

ЛЮБИН ЖУРНАЛ

Пятнадцатое ноября. Il pleure dans mon Coeur – моя Джули, вернее, Жюли покидает нас. Это ее последний день, мы ходили на ланч, сейчас она выкидывает ненужные папки, пакуется. Вчера она цитировала для меня Превера и Верлена по-французски. Сегодня подарила на прощание открытку с «Il pleure dans mon coeur»[67]