Не исчезай - [101]

Поэзия в попытке изучить, забраться внутрь, очертить круг, воссоздать то, что видел глаз, что диктовали мысли, ощущения.

Осознать или переплавить весь этот материал, поступавший через шлюзы чувств, мыслей. Переосмыслить, придать форму страданию.

Боль от жизни, растерянность перед ней, перед самим собой, всеми, кого он, несомненно, любил. Да-да, несомненно, любящий человек. Зависимый? Зависимый от кого? Пока дети были маленькими, он был (казался?) прекрасным отцом, забавным – с его затеями, историями. Умел выражать свою любовь единственным способом – ужасом потери.

Привязанность к любимым. Страшная форма несвободы! Ни минуты покоя. Возможно, что все это, вместе взятое, попытка понять присутствие того самого Бога в мире, в его, Фроста, жизни. Если так, если возможны сомнения, имело смысл подумать о бессмысленности страдания.

Вот и получается поэт. Сумма определенных входных данных – и продукт готов. Но ведь не всякий становится поэтом, страдают же все, даже те, что утверждают, что все в жизни у них так, как должно быть – все чудесно, прекрасная маркиза. Кто это говорил, Гриша? Ах нет, совсем другой человек сказал: люди не понимают, им кажется, что у него печальное лицо. Печальное лицо поэта. На самом деле это лицо человека, живущего в отчуждении. Живущего ради мышиных хвостиков.

Только поэт способен все понять. Он учит своей жизнью больше, чем стихами. Потому что единственный, кто может научиться чему-то, тот, кто учит, то есть создает.

«Я не буду читать ваши тексты, Луба, – так сказал Джейк. – Вы сами – больше, чем ваши тексты. Вы – ходячий текст. Я воспринимаю вас в отдельности от всех, в отдельности от вашего мужа, сына».

Когда поэт пишет, он находится внутри события, сам становится этим событием. Сверхсобытием. Те, что читают его стихи, так и остаются всего лишь читателями. Слова удовлетворяют аппетиты, которые невозможно удовлетворить иным способом. У пишущих создается иллюзия (или же, или же, вполне возможно, что так оно и есть), что в словах можно обрести достоинство, в котором жизнь тебе отказала.

Поэт в мире находится в состоянии отчуждения. Кто он – тот же, что и мы, или другой? Если другой, то чем он отличается от простых смертных? Судьба его – урок отчуждения. Но это не есть отчуждение от деревьев, травы, неба. Это отчуждение от себя, от всего в себе. Отчуждение от навязанных правил, очевидной реальности, окружающей его с детства. От воспоминаний, мыслей, чувств. Это попытка нащупать иной, вневременной пласт бытия, одномоментное присутствие в настоящем, попытка воссоединения с вечностью. Поэт печален, думают люди. Поэт же находится в состоянии отчуждения – отчуждения миру. Это не печаль, это несовместимость. Поэзия – побочный продукт отчуждения – «льдинка на горячей плите, плывущая на талом снеге, на своей талой воде».[91] Так определил поэзию Фрост.

Единственный король – это голый король. Все остальные – все мы… Мы уже не короли, не королевы. Только голый поэт знает правду.

Глава пятнадцатая Голый король

1

Как говорит переводчица Кира, по Деребасовской гуляют постепенно. Так и правда-истина приходит не сразу. Понимание себя в мире. Мира в себе.

У Фроста была вера. «А у меня? – думает Люба и тут же себе отвечает: – Есть, есть что-то божественное, то, что когда-то нас любило и покинуло. И по себе оставило пронзительную, нежную память. Поэзию оставило оно для нас».

Мы стараемся, выдумываем. Но ничего нового придумать невозможно. Сплошные повторения. У Любы тоска по прошлому. Ей и мужа жалко, несуразного, лишенного нежности. Это она, Люба, отобрала нежность, спрятала – делится ею только с призраком-поэтом. Поэт говорит ей о любви. Разве умеет она любить? Ностальгия у нее по всему, что уже было.

Плохое забывается, остается память. Она звонит прежним знакомым, вспоминая забытые номера телефонов. Она жалеет престарелых клиентов. Ей кажется, что всем она должна, всему миру. Кто выслушает ее, кто поймет?

– Мы душу вкладываем в наших людей, – жалуется Люба в телефонную трубку, отчаянно стараясь помочь хоть кому-нибудь из клиентов, поддержать, спасти.

– Чем вкладываем, Любочка? Руками? А руки у нас чистые, думаешь? Согласись, что у нас ее уже осталось намного меньше, души то есть, – грустно посмеиваясь, отвечает ей переводчица Римма и дарит Любе теплую, хитрую одесскую улыбку-близость, понимание, житейскую мудрость.

– Да, ты права, – горько вздыхает Люба, – мне уже просто руки поотбивали.

2

Сделай выбор, наставлял Фрост Хрущева, прими великодушное решение, достойное победителя. Тот выбор или иной, что подобен плохой метафоре. Неправильный выбор, хотел он сказать, это дурной вкус, неудачная рифма, сбивчивый ритм, плохая метафора. Поэтическая справедливость или непоэтичная реальность.

Хрущев – веселый тюлень. Таким представлялся он Фросту. С мужицкой, хитрой, нахрапистой силой. Со всем естественным, природным, земляным нутром и личной своей правдой. Или понятием о правде. Что он знал о Хрущеве? Знал ли то, что знаем теперь мы? Власть и поэзия – Фроста крайне занимала связь между властью земной и ролью поэта. Между властью и поэзией есть связь. Это то, во что он верил. Или сам стремился к власти? Фрост говорил о великодушии. Признак силы и мощи – великодушие. Да-да, утверждал он, есть некая поэтическая правда. Есть поэтическая логика хода вещей. Противостояние двух систем – в этом есть поэтическая диалектика. Баланс по законам жанра.