Не говори ты Арктике – прощай - [63]

Мы узнали, что поход проходит очень трудно, из-за скверной ледовой обстановки график движения нарушен, лыжи ломаются, один участник уже окунулся, и прочее. Но настроение у ребят — а кроме Подрядчикова, которому за сорок пять, походники люди молодые — приподнятое, а теперь вдвойне, потому что, как сообщил им наш штурман, впереди километров двадцать хорошего льда. Правда, за ними начнется черт знает что, но там видно будет: главный лед тот, по которому идти в ближайшие часы.

Палатка была уже свернута, рюкзаки надеты на плечи — пора расставаться. Ко мне вдруг подошел Подрядчиков и спросил: «Летите?» Этот момент мне запомнился особенно хорошо, потому что на мгновение мне показалось, что в вопросе скрывается предложение остаться с группой. Даже не на одно, а на целых два или три мгновения, потому что один из походников пошутил: «Довезем на санках!»

Конечно, ничего подобного Подрядчиков в виду не имел, но в те два или три мгновения у меня кровь вскипела от искушения. И — довольно быстро остыла: свои возможности я знал хорошо. Будь то лет пятнадцать назад — попросил бы ребят хорошенько, с минуту, подумать, и, дай они добро, пошел бы вместе с ними. Сегодня, когда я знаю, как проходили и закончились походы Подрядчикова и Чукова, думаю, что материал бы я собрал уникальный, такой, какого в жизни не имел и иметь не буду.

Будоражимый неясными чувствами, я думал об этом по дороге на Средний. Мне долго еще мерещилась эта встреча — до второй, которая все перекрыла. Нет, подсознательно права (заимствовано у Ильфа и Петрова) Юнна Мориц и ее исполнители Никитины — хорошо быть молодым! По четырнадцать часов в сутки идти с тяжелым рюкзаком на лыжах, и санки с грузом за собой тащить, и испытывать острейшие ощущения от преодоленной опасности, и потом, когда все позади, лишний раз подумать про себя, какая это хорошая штука — жизнь.

Группу Чукова мы не нашли. Но отныне к неотступным мыслям о «Метелице» прибавились столь же тревожные мысли о судьбе походников.

НА ВЕРТОЛЕТЕ

Из записной книжки: «Реймерова сменил Освальд. Сходство: оба рослые и мощные, весом за девяносто килограммов: и тот и другой — первоклассные вертолетчики. На этом сходство кончается: если Реймеров немногословен и хладнокровен, мудро рассудителен, то Освальд взрывной, неизменно заряженный на шутку, склонный к риску — в пределах разумного. Голубоглазый атлет, красив как черт, умен как бес».

Со мной это случается редко — когда человек настолько симпатичен, что с первой же встречи хочется перейти на «ты»; в конце концов это и произошло, хотя Освальду лишь сорок и родился он тогда, когда я демобилизовался. И я с некоторой гордостью фиксирую опять же довольно редкий в моей практике случай: первое впечатление оказалось абсолютно верным, и к вышеприведенному лишь добавлю, что Владимир Освальд прекрасный товарищ, полярный вертолетчик до мозга костей, никогда (такого случая и его старый друг Лукин не припомнит) не унывает и, наоборот, всегда одним своим видом неисправимого оптимиста поднимает настроение. Пусть не правило, но чаще всего бывает так: каков командир, таков и экипаж; если командир яркая индивидуальность, то его четверка либо вольно или невольно ему подражает, либо под него подстраивается. Экипаж Реймерова — спокойное достоинство, склонность к уединению, а в гостиничной комнате Освальда дверь не закрывается, полно гостей, званых и зашедших на огонек, громовой хохот, песни под баян и неизменный чайник на электроплитке.

Так получилось, что все остальные полеты я провел с экипажем Освальда. Больше других мне запомнились три полета, о двух из них сейчас и пойдет речь.

Дел на Среднем было много: встречался со старыми и новыми знакомыми, несколько дней гостил на Голомянном, принимал три с половиной центнера груза «Метелицы», готовился к встрече с ней и прочее. Поэтому на точки с Лукиным я не летал, ибо ничего нового для себя увидеть не рассчитывал: как бурятся лунки, опускаются и поднимаются приборы с пробами морской воды, видел сотню раз, а первичные посадки на вертолете не слишком волновали воображение. Но иногда случалось, что Лукин и Освальд получали задания, не связанные с основной работой, и таких случаев я уже не упускал.

Два полета оказались связанными с дорогим для полярников именем Эрнеста Теодоровича Кренкеля.

С 1932 года, после завершения знаменитой экспедиции Ушакова — Урванцева, Северная Земля вновь стала необитаемой. Но не надолго: через три года «Сибиряков» вошел в пролив Шокальского, и на берегу острова Октябрьской Революции, на мысе Оловянном, был построен дом полярной станции.

В книге «КАЕМ — мои позывные» Кренкель писал, что по этому берегу со дня сотворения мира прошли лишь два человека — Ушаков и Урванцев; и вот на этой нехоженой земле поселилась славная четверка: Кренкель — начальник станции, радист Голубев, метеоролог Кремер и механик Мехреньгин, будущий полярный крестный Василия Сидорова.

Имена этих людей в Арктике настолько широко известны, что было исключительно заманчиво посетить их жилище.

До сих пор не могу себе простить, что упустил несколько случаев познакомиться с Кренкелем: все нам некогда, все откладываем на завтра, забывая, что этого самого завтра может не быть. Я люблю поговорку «Везет тому, кто сам везет» — к Кренкелю она относится в полной мере. Был он, по рассказам наших общих товарищей, человеком поразительного жизнелюбия и мужества, с одинаковой стойкостью переносившим удары и стихии, и судьбы. Настоящих работяг, самоотверженных и безотказных, среди полярников много; Кренкель же обладал счастливым характером никогда не падающего духом, верящего в свою удачу человека, и эти жизнелюбие и уверенность распространялись вокруг него, как радиоволны от антенны. Такой характер — большая редкость: кажется, я встречал подобных людей всего лишь три-четыре раза, а если взять мой литературный цех, то, увы, не встречал, но много читал и слышал о родном по духу брате Эрнеста Кренкеля — замечательном человеке и писателе Евгении Петрове.