Не говори маме - [56]

— Джон того не стоит.

Золотые слова. Мои же слова.

Мы разлетаемся в стороны, как столкнувшиеся бильярдные шары.

— Почему ты Барабашка?

— Как-нибудь потом расскажу.

— Договорились. Я пойду, ладно?

— Да, иди.

От него все еще фонит бедой — даже за дверью, в коридоре, мне в спину, когда я иду и чувствую, что иду не туда.

***

— Что ты наделала-а-а!

До чего же холодно. А здесь еще холоднее — может, близость земли? Открытое пространство? Близость открытой земли? Пространство близости?

И снова:

— Доча, что ты наделала?

Маша тихонько плачет, уткнувшись в мой шарф. Я не чувствую ничего особенного. Там, в гробу, не Вика — предмет, из которого она ушла. Твердый и холодный — я почувствовала это, когда целовала ее в лоб на прощание. Те же губы, лицо без макияжа. Грим, конечно, есть, но это не тональный крем и тушь, я читала, что покойников гримируют кремом «Балет», и сейчас на ее лице тот самый дешевый оттенок. И брови нарисованы черным карандашом. Я отчетливо его вижу. Викина голова откатилась под перрон, и ее доставали оттуда палкой — ту, которая смотрела на меня и тянулась губами к моим губам. Вик, ты неправильно меня поняла, слушай, в мире семь миллиардов семьсот тридцать один миллион шестьсот двадцать шесть тысяч человек, только представь, сколько из них нуждаются именно в тебе, просто пока об этом не знают. Вик, только в Москве двенадцать миллионов шестьсот тридцать тысяч двести восемьдесят девять. Сколько из них — твои? В Красном Коммунаре двадцать тысяч шестьсот семьдесят человек. А теперь — двадцать тысяч шестьсот шестьдесят девять.

Венок заказывала Маша. «От друзей». Если тебе интересно, он не плачет. Много курит, куртка у него новая. Поглядывает на парковку возле церкви — озяб, и еще заметно, что ему скучно.

Я принесла брошь. Того самого мотылька из бордового бисера и стразовых цепей, который тебе понравился. Его сделала моя московская подруга, она любит котов и книги Фредрика Бакмана. Это был подарок на день рождения. Роскошный мотыль, здоровенный. Пусть будет у тебя, вот здесь, под рукой.

Мы не едем на поминки в кафе: Стася как самая близкая подруга собирает всех у себя. Я, наверное, откажусь. Не хочу наблюдать за тем, как трагедия превращается в фарс с пьяным смехом, шуточками и обнимашками на балконе, когда никто уже и не помнит, зачем все вообще собрались. Я безумно устала и хочу домой. Двое копателей в замызганных брюках сноровисто втыкают в земляной холмик венки. Все потихоньку тянутся к автобусам, возле Вики остается только ее мама.

А мне на остановку.

— Майя!

Я настолько не ожидаю услышать этот голос, что замираю вместо того, чтобы ускорить шаг. А он подходит как ни в чем не бывало, можно подумать, только вчера распрощались:

— Ты разве не с нами?

Стоит — как на фото в «инстаграме»: челочка набок, в ушах «эйрподс», в пальцах сигарета, за спиной кладбище. Невозможно разглядеть, где оно заканчивается: склон оврага и тот утыкан крестами — и дальше, дальше, дальше…

— Нет.

— Жаль. Я хотел с тобой поговорить.

В его «я хотел» невыносимо много «я». Гораздо больше, чем всего остального, — за этим «я» должны бежать, откладывая в сторону все дела, тянуться, как к костру в мороз, путаться в ногах, поскальзываться, падать и подниматься, но спешить, спешить туда, где виднеется «я» Джона с протянутой навстречу рукой.

— Говори.

Он оглядывается на автобусы: все уже внутри, кто-то ведет под руку вмиг постаревшую маму Вики.

— Я так понял, предлагать взаимно удалить посты бессмысленно…

— Симпатичная куртка.

Джон непонимающе опускает взгляд на пламенеющий алым пуховик — этой паузы хватает для того, чтобы я продолжила путь.

— Твой Терпигорев — тоже не ангел!

Ой, вот только не надо.

— Приходи завтра в гараж! Вечером!

Бла-бла-бла.

— Я буду ждать!

Бла.

***

«Зря ты не поехала с нами, тут жара.

Слушали твой подкаст через колонку. Джону объявили бойкот.

С ним никто не разговаривает.

Стаська хотела напомнить, что она тут хозяйка, но ее все послали.

Савва тоже про тебя написал — про распродажу, Яну и подкаст.

О чем ты говорила с Джоном на кладбище?»

«Да так. Мне кажется, он хочет помириться.

Намекал, что Савва — нехороший человек».

«Ревнует и бесится, что не его выбрали».

«Никого я не выбирала. Вы уже разошлись?»

«Мы в кафешке. Стаська нас выгнала.

Приходи.

Будешь мириться с ним?»

«Как ты это себе представляешь?»

«Приходи, мы пока сидим. Все немного в шоке от магии.

Он реально затирал девчонкам, что он король и колдун?»

«Увы.

Насчет кафе я пас. Не обижайтесь. Много дел».

Я открываю ящик письменного стола, в котором должен лежать дневник Марта, но его там нет.

***

Как же она орала. Никогда ее такой не видела. И «зачем ты притащила в дом эту дрянь», и «мы договаривались, что я о нем не услышу» — последнее, кстати, несправедливо, потому что тетя Поля действительно ни разу не слышала от меня ни о Марте, ни о том, что с ним связано. Объяснять ей про подкаст и его важность для меня можно было даже не пытаться. Дневник так и не вернула. Сказала, что порвала и выбросила в уличный контейнер. Вот так я и лишилась своих «уникальных материалов». Лежала без сна, смотрела в потолок и думала: ладно, пусть. Зато я наконец перестану туда возвращаться. Сотру все голосовые. Однако у моей истории другой финал. Саша Сорина, написавшая огромную статью о «санитарах», так и не смогла отыскать сына Рушки. Но у меня есть шанс. И даже повод для встречи: два года. Скоро будет два года, как не стало папы. Если Константин Гнатюк все еще живет в бабушкиной деревне в том же самом доме — я его найду.