Не бывает прошедшего времени - [19]

Даже не знал, что все бывает так просто.

Горничная водила тряпкой по двери в ванную комнату, а над выдвинутым ящиком письменного стола склонился бородатый босоногий человек, сосредоточенно разглядывая нечто в ящике.

Человек тот был не очень молод, седина основательно высеребрила ему бороду и прическу.

- Там нет ничего интересного, - сказал я по-русски. - Сувенирные открытки с видами советских городов и сахар-рафинад к чаю. Задвиньте ящик и катитесь ко всем чертям.

Исследователь моего стола медленно повернулся ко мне и, оставив правую руку в ящике, бухнулся на колени, задрав седую бороденку. Горничная захныкала.

Человек на коленях выдернул руку из стола, будто ежа там нашарил, и заговорил очень быстро и сбивчиво:

- Не убивайте! Меня зовут Иван Спиридонович. Я писатель. Как вы.

Он выталкивал куцые предложения и в конце каждого приопускал бородку, заглядывая мне в лицо. Горничная хныкала.

- Вон отсюда! - повторил я. - И она тоже...

- Я что-то понимаю, - сказала горничная. - У меня мама из Харьков. Вывезлася в немцы.

- Скажите ему, чтобы убирался, - сказал я по-украински. - Уходите отсюда оба, пока я скандала на учинил. А я учиню!

- Мы с ней помогаем тут. Убираем. Чиним, - вмешался бородатый, не подымаясь с колен. - Нам за это комнатку дали. Маленькую. Даже без умывальника. Чтобы жить. Она, Жанна, ее мама Женей звала, но здесь она Жанна, сказала, что у вас в столе открытки с видами. Я забыл. Забыл города наши, улицы, все забыл. Я же забывать не должен. Хотел забыть, пил. Мне бы на открыточки взглянуть...

Он стоял на коленях. Горничная хныкала. Где же я видел этого бородача? Такое впечатление, что видел я его дома.

- Пишешь? Писатель? - вопросил я на "ты", пытаясь быть бесцеремонным.

- Где уж! - ответствовал бородатый, не пытаясь вставать. - Это дома я был писателем. Литстудией как-то руководил. А здесь я кто? Дерьмо на палочке...

Людей унижать гнусно, сам ниже становишься. А этого вроде и унижать некуда.

- Давно здесь? - спросил я.

- Давно. Жизнь заканчивается...

Я уже не помнил про план Парижа, за которым, собственно, возвратился. Хлопнул дверью, за которой остался бородач на коленях и захныканная горничная, на чье лицо я так и не обратил внимания, тем более что она все вытирала слезы передничком.

Рядом с лифтом увидел на двери сорок девятый номер, дверь была приоткрыта. Вдруг из комнаты в коридор вышел цыпленок фиолетового цвета, а за ним еще один. Цыплята покачивали крашеными головками, подслеповато жмурились. Раньше мне казалось, что фиолетового цыпленка можно увидеть лишь в приступе белой горячки, поэтому остановился, не веря глазам своим. Мне очень хотелось заглянуть в сорок девятую комнату, но я боялся усилить накатывающееся на меня ощущение кошмара. Фиолетовые цыплята побежали по коридору: один - в одну сторону, другой - в противоположную.

Дверь моего, сорок первого, номера приоткрылась, и оттуда навстречу немыслимому цыпленку выскочил бородатый и босоногий, в черных вельветовых брюках до щиколоток мой недавний знакомец, назвавшийся Иваном Спиридоновичем. Он сразу шлепнулся на колени, на сей раз перед цыпленком, и сгреб его здоровенной ладонью. Но меня он тоже увидел, ибо вопрос обратил ко мне:

- Фиолетовых цыплят видывали?

- Только ощипанных и только в продаже, - ответил я и тут же одернул себя за недопустимо легкомысленный тон в беседе неизвестно с кем.

Но было поздно: Иван Спиридонович распахнул дверь настежь, и из его жилья высыпали зелененькие, синенькие, оранжевые цыплятки. Комната была махонькая, мне она показалась размером с одежный шкаф. Поперек двери, не позволяя ей до конца распахнуться, стояла полуторная неубранная кровать, а над кроватью висела репродукция васнецовских "Богатырей"; цыплята на полу и Париж за окном странным образом не сочетались с Ильей Муромцем и его товарищами.

Мне снова показалось, что я где-то видел этого человека.

- Что вы написали? - спросил я, перейдя на "вы". - Там, дома...

- Все, знаете ли, намеревался, - сказал мне Иван Спиридонович, лаская лилового куренка. - Не удалось. Жизнь заедает. Но не количеством писатель определяется: возьмем нашего Юрия Олешу или их Жюля Ренара... И еще, света поглядеть захотелось, подался в турпоездку и подумал: как же так? Тургенев мог за границей, Герцен мог, даже Горький мог. Эренбург тоже мог, а я? Вот и остался.

- А при чем здесь Ренар, Эренбург и Горький? - пожал я плечами, нажав кнопку вызова лифта.

- Между прочим, - уже вполне деловым тоном после паузы добавил Иван Спиридонович, - я слыхал и читал, что здесь традиционно хорошо относятся к выходцам из России. Теперь уже знаю все это чуть лучше, но тогда считал, что французы, еще в начале века расходовавшие на русские дела огромные деньги...

- Разве вы племянник Деникина? - перебил я. - Вы что, не знали, на кого расходовалась официальная Франция?

- Все равно, - сказал Иван Спиридонович и взвесил зеленого цыпленка на ладони, - раз одним удавалось, могло и другим удаться; это как повезет. Вон Бунину даже Нобелевскую премию дали, а мне уж как не везет, то ни там, ни тут... Знаете, дома я навидался писателей, не ощущающих разницы между собой и, к примеру, Буниным. Но за границей бывшего соотечественника, исповедующего те же взгляды, увидел впервые.