Не бойся, я рядом - [10]

За что, собственно, и обожал свою профессию.

Свиней ему показывать не стали – поверил на слово.

Гадили они лишь немногим меньше, чем ели, – разница и шла в высококачественный бекон, столь любимый приверженцами некошерного питания. Но если коровий навоз – или, тем более, конский – легко сделать сельскохозяйственным удобрением, то свиные фекалии этим достоинством не обладают. По разным причинам их следует утилизировать, причем почти так же, как отходы опасных производств. Они и были таковыми опасными отходами. И весьма вонючими, надо сказать.

А изящество найденного решения заключалось в том, что изобретатели «перемножили» два огромных минуса и, как в алгебре, получили плюс.

Причем идея была полностью воплощена в жизнь.

Парамонов в кайф погулял по заводу железобетонных изделий, построенному как раз между шлакохранилищами и полигоном захоронения свиных фекалий.

Здесь также производились шлакоблочные конструкции наподобие пористых бетонов, куда и уходили в больших количествах оба мерзких ингредиента. Причем каждый, кроме самоуничтожения, еще давал готовому продукту какое-то дополнительное полезное свойство.

Шлак – уменьшал потребность в энергии, «довыгорая» в технологическом процессе изготовления блоков.

Фекалии, составлявшие изрядную часть исходной смеси, в том же процессе полностью выгорали – органика все-таки, – образуя внутри блоков и плит заранее просчитанный объем пустот.

В итоге готовые блоки и плиты получались очень легкими и, что не менее для Сибири важно, с великолепными теплоизоляционными свойствами.

Все это Парамонов и изложил в награжденной статье. И судя по оценке весьма профессионального жюри, изложил неплохо.

Но еще больше порадовало Олега попадание в топ-лист его материала о георгинах. Откровенно говоря, в отличие от первой статейка никак не касалась тематики журнала – энергетики и экологии. А то, что слово «экология» все-таки было упомянуто, – являлось всего лишь маскировкой, то есть притягиванием материала в издание, как говорится, за уши. Что ж, Парамонов никогда и не говорил, что он святой. Зато всем уши прожужжал про встреченного им в Киеве селекционера цветов. Причем этот селекционер его интересовал куда больше, чем выведенные им феноменальные георгины. Опять-таки, не в ботаническом, а скорее в философском контексте.

Но по порядку: Олег Сергеевич возвращался из командировки на печально известную Чернобыльскую АЭС. Он бывал на ней неоднократно, и до аварии, и после. Времена пошли уже (или, может, еще?) достаточно открытые, материала было много, интересного и – по опубликовании – многим полезного.

Проезжая по Киеву, уже по пути в гостиницу, откуда – на поезд, Парамонов заметил, что на разделительных полосах городских трасс растут прикольные георгины. Мало того, что сами очень красивые, так еще и листья у растений были весьма нетривиальных расцветок – от темно-красных до фиолетовых. То есть когда сами цветы сойдут, кусты останутся вполне декоративными.

Два часа ушло на поиски автора: дорожное ведомство – трест озеленения – Ботанический сад.

И вот он уже в небольшой, насквозь пропахшей растениями комнатке. И угощают его чаем, причем не каким-нибудь там индийским или цейлонским, а здешним же, киевским, выращенным собственноручно.

А напротив него сидит Глеб Борисович Синицын, немолодой уже человек, и спокойно рассказывает, как он эти самые георгины взрастил.

И историю ту Парамонов по гроб жизни не забудет.

– Первые-то, довольно удачные, растения я лет через пять уже получил, – рассказывал Синицын, помешивая в стакане киевский чай и угощая гостя старым, многолетней выдержки, вином. – Да вы пейте, не стесняйтесь, – потчевал он московского корреспондента крепковатым напитком. – Это ж как раз чернобыльского урожая.

Гость поперхнулся, но ученый успокоил:

– Радиации – нисколько: я ягоды собирал через четыре месяца после аварии, а период полураспада самого злобного изотопа йода – от которого больше всего люди и пострадали – пара недель. К тому же я на всякий случай дозиметром все проверил.

Дозиметр успокоил, но вовсе не принятая, пусть и немалая, порция хмельного так впечатлила тогда Парамонова, а дальнейший неторопливый рассказ Глеба Борисовича.

– Так вот, – продолжал Синицын. – Уже лет через восемь я имел первые клубни нового сорта: красивого, с декоративной «зеленью» и устойчивого к концентрированному автомобильному выхлопу. Точнее, не я имел, а они имелись.

– А в чем разница? – не понял журналист.

– Они имелись в земле. А выкопать их должен был наш лаборант.

– И он их загубил?

– В тот раз нет. Их украли в ночь перед изъятием на зиму. Не только их, конечно. Такое и раньше случалось, потом могло всплыть на пригородных садоводческих рынках. Я все обошел – не всплыли.

– Ужас! – посочувствовал Парамонов.

– Почему ужас? – не понял ботаник. – Часть работы. А работа – часть жизни. Чтобы восстановить результаты – промежуточные-то сорта остались – мне хватило трех лет.

– Итого одиннадцать лет пахоты? – уточнил дотошный журналист.

– Нет, побольше.

– Как же – нет? – возмутился Парамонов. Он, хоть и выпил, но к восьми прибавить три был еще в состоянии.