Не белы снега… - [11]

— Николай-то… так при Коншине и живёт? Не раздружились они?

«Мне-то как быть? — слышалось в этом вопросе. — Ждать и дальше или, может, приискивать другое место?»

Анастасия перестала кидать посуду, руки у неё обмерли.

— Не знаю. Не пишут же. Чего об этом говорить!

— Может, жена к нему вернулась?

— Не знаю. Моё-то дело какое!

Никанор Иванович одевался трудно, никак не мог сразу найти левый рукав, топтался у двери.

— Вы вот давеча… про любовь, — сказал с видимым напряжением. — Любовь, конечно, дело молодое… А ежели все у нас теперь есть, отчего бы и не пожить, Настасья Семёновна? Чего же вы ждёте?

Она помогла натянуть пиджак, усмехнулась:

— Все у нас есть, Иванович, верно. Жизни токо нету!

Грубо, назло себе сказала, потому что верила ещё в другое. Своя судьба — хоть и за семью печатями, а всё же недаром жизнь идёт, недаром. Только дождаться, дождаться бы… И он, должно быть, понял эту её горячую неправду, толкнул двери. «Кричите, Настасья Семёновна? Кричите, значит, надеетесь… Когда не верят, так молчат наглухо, вот чего я вам скажу…»

Ветер не унимался. В саду шумело, расчищенную дорожку у крыльца опять перемело. Ощупью открыли калитку.

— Погодка! — недовольно буркнул Никанор Иванович. — Середь зимы снегу не допросишься!

— Конца не видать, — в тон ему вздохнула Анастасия, подавив усмешку. Пришли ей на память бабкины утки, что пригреблись по пыльному смету к окну клевать раннюю герань. И смех и грех!…

— До завтрева, — попрощался Никанор Иванович.

Анастасия промолчала, вспомнила про почтовый ящик.

Дождавшись, когда гость отойдёт в темноту, дрогнувшей рукой отодвинула фанерное донце самодельного ящика. Посыпалась сухая земля, и вдруг что-то воробышком клюнуло в чуткую ладонь.

— Письмо?! — ещё не веря себе, ахнула Анастасия.

Лампочка у потолка горела неровно: то вспыхивала бело и разяще, то угасала красно, и тогда виден был провисший волосок под слабым накалом. Видно, опять где-то закидывало ветром провисшие провода.

Лампочка мигала, но почерк сына на конверте она угадала сразу и почувствовала кружение в голове. Голова кружилась от дневной усталости, от длинного и скучного вечернего разговора, от ветра, лапающего закрытые ставни. Анастасия потёрла лоб и виски, неловко, одним боком присела к столу и дрожащими руками подержала письмо на просвете, чтобы, упаси боже, не разорвать сыновней весточки вместе с конвертом.

Что-то удерживало её… С какой-то пронзительной ясностью видела дымящийся окурок в пепельнице, чуяла что-то постороннее в хате.

«Господи! Будто вчера было… Сидел он тут же, на этом месте, и тоже „Беломор“ курил мелкой затяжкой… А я-то, я-то, дура!…»

Много ли времени надо, чтобы разорвать по краю конверт, но и за эти мгновения успела Анастасия чуть ли не всю жизнь свою перебрать, всколыхнуть в памяти, стиснув зубы.

Давеча, у стогов, бабы мешали, не могла даже и скрытно признаться, о чём болело сердце все эти годы, отчего с таким нетерпением ждала вестей от сына. А сейчас, наедине с письмом, прямо задрожала вся, обессилела от смутной надежды и заново все припомнила.

Стирала она тогда на кухне. В одном лифчике и будней юбке, распаренная была и, наверное, некрасивая. Жестяное корыто ухало и легонько прогибалось под руками, и мыльная вода плескалась и будто всхлипывала о чём. И тут он вошёл.

Привёл сына-озорника за руку…

И вот, чего бы никому она не сказала, в чём и себе редко признавалась, смутил её Коншин не тем, что застал с оголёнными плечами, — она тут же и накинулась тогда расхожей бумазейной кофтой, — а тем, что сильно похож был на другого человека. Показалось вдруг, что стоит перед нею Вася Кружилин, вылитый Вася, суженый её, только постаревший, хмурый и чужой.

— Ваш оголец? — спросил с упрёком.

— Наш… — кивнула молча.

Испуг внутренний всю кровь у неё запёк тогда. Не знала, куда руки деть, глаза, всю себя. А всё же смотрела снизу вверх, не могла оторваться от хмурого и будто знакомого лица.

Хорошо ведь соблюла себя в эти годы, а все вроде виновата в чём…

И он что-то такое уловил в себе. Оставил её в покое, с сыном заговорил.

Так бывает оно — с первого взгляда, с одного слова…

А потом было время, чтобы разобраться во всём, поближе узнать всю его трудную жизнь «на колёсах», с буровой на буровую, когда месяцами человек не бывает дома, а жена ещё молодая и любит ходить на танцы с медным медальончиком на голой шее, в модных туфлях на высоченном каблучке…

Он вроде ничего такого прямо и не рассказывал, да только Анастасия-то уж не маленькая, сама все хорошо понимала. Её тянуло к нему так, что спать не могла, и весь он был по ней — не броский, не фальшивый, мужик-трудяга, по какой-то ошибке своей, а может, из-за больших денег, что платят буровикам, нечаянно приманивший красавицу и очень скоро разобравшийся, что не по себе срубил дерево. А была уж дочка, и разорвать ничего не мог. Сидел чуть не каждый вечер здесь, на уголке стола, пил молоко и шутил: «На уголок всегда попадаю: семь лет — без взаимности…»

А какое там — без взаимности! И Колька, окаянный, прямо прилип к нему…

В пепельнице все дымил окурок, и от дыма, от дневной химической пыли сладко и горько пощипывало веки в ресницах.