Забыл ли он рубашку-парус, или в силу излишней скромности и осторожности не хотел показывать, что точно понял, о чем я говорю? Он вновь обратил взгляд на море.
Он приехал в отличный день. Ни облачка, ни волн, ни дуновения ветра.
– Я и забыл, как сильно любил это место. Но точно таким я его и помню. В полдень тут как в раю.
Я не мешал ему говорить. Меня устраивало, что его взгляд устремлен в морскую даль. Возможно, он тоже избегал смотреть мне в глаза.
– А что Анкизе? – спросил он наконец.
– Умер. Рак. Так жаль. Я всегда считал, что он гораздо старше. Ему не было даже пятидесяти.
– Ему тоже здесь очень нравилось. И его саженцам и фруктовым деревьям.
– Он умер в комнате моего дедушки.
Снова молчание. Я собирался сказать, Моей прежней комнате, но передумал.
– Ты рад, что вернулся?
Он разгадал скрытый смысл моего вопроса еще прежде меня.
– А ты рад, что я вернулся? – откликнулся он.
Я посмотрел на него, чувствуя себя совершенно обезоруженным, хотя это не был испуг. Подобно тем, кто легко краснеет, но не стыдится этого, мне ничего не оставалось, как смириться с этим чувством, поддаться ему.
– Ты знаешь, что да. Возможно, больше, чем следует.
– Я тоже.
Это сказало все.
– Пойдем, я покажу тебе место, где мы похоронили часть праха моего отца.
Мы подошли к задней лестнице в саду, возле которой прежде стоял старый стол для завтраков.
– Здесь было место отца. Я называю это его островком прошлого. Мой островок был вон там, если помнишь. – Я указал на то место возле бассейна, где раньше стоял мой стол.
– А у меня был островок? – спросил он, чуть усмехнувшись.
– У тебя всегда будет островок.
Я хотел сказать ему, что бассейн, сад, дом, теннисный корт, опушка Эдема, все вокруг, навсегда останется его островком прошлого. Вместо этого я указал наверх на стеклянную балконную дверь его комнаты. Твои глаза навеки там, хотел я сказать ему, за легкими занавесками моей комнаты, где теперь никто не спит. Когда дует бриз, и они колышутся, то подняв взгляд отсюда снизу или стоя на балконе, я ловлю себя на мысли, что ты там, смотришь из своего мира в мой, говоря, как ты сказал той ночью, когда я нашел тебя на камне, Я был счастлив здесь. Ты можешь быть за тысячу миль отсюда, но стоит мне взглянуть на эту дверь, как я начинаю думать о купальных плавках, накинутой на ходу рубашке, руках, оперевшихся на перила, и ты вдруг оказываешься там и закуриваешь свою первую сигарету за день – как двадцать лет назад. Ибо пока стоит дом, это будет твой островок прошлого, и мой тоже, хотел сказать я.
Мы постояли несколько мгновений там, где с отцом однажды говорили об Оливере. Теперь мы с Оливером говорили об отце. Завтра я вспомню эту минуту и в их отсутствие позволю призракам говорить в предвечерний час.
– Я знаю, он хотел бы чего-то подобного, особенно в такой потрясающий летний день.
– Я в этом уверен. Где ты похоронил остальную часть его праха? – спросил он.
– В разных местах. В Гудзоне, в Эгейском и Мертвом морях. Но сюда я прихожу, чтобы побыть с ним.
Он ничего не сказал. Да и нечего было сказать.
– Пойдем, покажу тебе Сан-Джакомо, пока ты не передумал, – сказал я наконец. – До обеда еще есть немного времени. Помнишь дорогу?
– Я помню дорогу.
– Ты помнишь дорогу, – откликнулся я.
Он взглянул на меня и улыбнулся. Это ободрило меня. Возможно, потому что я понял, что он дразнит меня.
Двадцать лет – не далее, чем вчера или сегодняшним утром, тогда как утро отдалилось на несколько световых лет.
– Я как ты, – сказал он. – Я помню все.
Я остановился на мгновение. Если ты помнишь все, хотел сказать я, и если ты действительно похож на меня, тогда, прежде чем уехать завтра, когда будешь готов захлопнуть дверцу такси, попрощавшись со всеми остальными, и все слова уже будут сказаны, тогда, только лишь раз, обернись ко мне, хотя бы мимоходом или в шутку – мне хватило бы этого, когда мы были вместе - и как тогда посмотри мне в лицо, удержи мой взгляд и назови меня своим именем.
