Назови меня своим именем - [74]

.  

Потом я подумал, как буду возвращаться поздно вечером вдоль освещенной звездами реки в этот убогий старый отель на берегу, который должен был напомнить нам обоим о бухте в Б., и о звездных ночах Ван Гога, и о той ночи, когда он сидел на камне, а я подошел и поцеловал его в шею, и о последней ночи, когда мы шли вместе вдоль берега, чувствуя, что никакое чудо уже не сможет отложить его отъезд. Я представил, как еду в его машине и спрашиваю себя, Кто знает, захочу ли я, захочет ли он, возможно, последний стаканчик все решит, прекрасно зная, что на протяжении всего ужина мы будем думать об одном и том же, надеяться, что это случится, молиться, чтобы этого не случилось – я буквально читал это на его лице, представляя, как он отводит взгляд, пока открывает бутылку вина или меняет музыку, потому что он тоже уловит мысль, мелькнувшую у меня в голове, и захочет, чтобы я знал, что он задается тем же вопросом, ибо пока он будет наливать вино своей жене, мне, себе, мы оба наконец поймем, что он был в большей степени мной, чем я сам когда-либо, потому что, когда он становился мной, а я им в нашей постели столько лет назад, он был и всегда будет, даже после того, как все развилки в жизни сделают свое дело, моим братом, другом, отцом, сыном, супругом, любовником, мной. За те недели, что мы провели вместе тем летом, наши жизни лишь едва соприкоснулись, но мы оказались на другой стороне, где время останавливается и небеса снисходят до земли, даря частичку того, что божьей волей с рождения принадлежит нам. Мы старались не замечать этого. Мы говорили обо всем кроме. Но мы всегда знали, и молчанием теперь лишь больше подтверждали это. Ты и я, мы дотянулись до звезд. А это дается только однажды.

Прошлым летом он, наконец, вернулся. На одну ночь, по пути из Рима в Ментону. Такси подъехало к дому по обсаженной деревьями аллее и остановилось примерно там же, где двадцать лет назад. Он появился из машины с ноутбуком, огромной спортивной сумкой и большой коробкой в подарочной обертке.

– Для твоей матери, – сказал он, перехватив мой взгляд.

– Лучше скажи ей заранее, что внутри, – сказал я, помогая внести его вещи в холл. – Она стала подозрительной.

Это опечалило его.

– Прежняя комната? – спросил я.

– Прежняя, – подтвердил он, хотя мы уже обговорили все по электронной почте.

– Прежняя так прежняя.

Я не горел желанием идти наверх вместе с ним, а потому обрадовался, когда услыхавшие такси Манфреди и Мафальда приковыляли из кухни, чтобы поприветствовать его. Вихрь объятий и поцелуев снял некоторую скованность, вызванную у меня его приездом. Я хотел, чтобы их бурные приветствия заняли первое время его визита. Что угодно, лишь бы не сидеть друг напротив друга за кофе, дожидаясь, когда будут произнесены два неизбежных слова: двадцать лет.

Вместо этого мы оставили его вещи в холле в надежде на то, что Манфреди отнесет их наверх, и вышли прогуляться вокруг дома. «Уверен, тебе не терпится взглянуть», – сказал я, имея в виду сад, ограду, вид на море. Обогнув бассейн, мы прошли в гостиную, где возле стеклянной двери в сад стояло старое фортепиано, и снова вернулись в холл, откуда его вещи действительно уже унесли наверх. Возможно, какая-то часть меня хотела, чтобы он знал, что ничего не изменилось с тех пор, как он был здесь в последний раз, что опушка Эдема все еще на месте, и что калитка на пляж все еще скрипит, что этот мир в точности такой, каким он оставил его, за исключением Вимини, Анкизе и моего отца. Расширенная версия приветствия с моей стороны. Но другая часть меня хотела, чтобы он почувствовал, что теперь уже бессмысленно пытаться наверстать упущенное – мы слишком многое пережили вдали друг от друга, чтобы у нас еще оставалось что-то общее. Возможно, я хотел, чтобы он ощутил укол утраты, скорбь. Но, придя в итоге к некоему компромиссу, я просто решил показать ему, что ничего не забыл. Я предпринял попытку отвести его на пустырь, такой же выжженный и заброшенный, как два десятилетия назад. Едва я озвучил свое предложение, как он откликнулся: «Уже проходили». Он тоже дал знать, что не забыл.

– Может, ты бы предпочел заскочить в банк?

Он расхохотался.

– Готов поспорить, они так и не закрыли мой счет.

– Если позволит время, и если ты не против, я свожу тебя на колокольню. Я знаю, ты никогда не поднимался туда.

– Увидеть и умереть?

Я улыбнулся. Он помнил ее прозвище.

Обойдя дворик, с которого открывался вид на безбрежную морскую синеву, я остановился и смотрел, как он оперся на ограду и глядит на бухту.

Внизу был его камень, где он сидел вечерами, где они с Вимини проводили по полдня вместе.

– Ей было бы тридцать сейчас, – сказал он.

– Знаю.

– Она писала мне каждый день. Каждый божий день.

Его взгляд был устремлен на их место. Я вспомнил, как они, держась за руки, неслись к берегу.

– Однажды письма перестали приходить. И я понял. Просто понял. Я храню их все.

Я сочувственно взглянул на него.

– Твои письма я тоже храню, – поспешил он успокоить меня, но как-то рассеянно, не зная, это ли я хотел услышать.

В свою очередь я сказал, что тоже храню все его письма.

– И кое-что еще. Могу показать тебе. После.