Найти и обезвредить. Чистые руки. Марчелло и К° - [46]

— Не возражаю, — согласился со мной Георгий Семенович.

Во второй половине дня я отправился на трамвае в рабочий поселок строителей металлургического завода, где проживал автор заявления. Комендант общежития, пожилая женщина, бойко управлявшая мужским обществом, сказала, что Амурского она хорошо знает, но он еще не приходил с работы.

— Человек он представительный. Его все побаиваются. Вот посмотрите на него и поймете, что он за человек. Говорит басом, и характер у него есть. Скажет одно слово — и сразу даже завзятые выпивохи затихают. К тому же человек он грамотный, каких у меня мало в общежитии.

Я поинтересовался, чем занимается Амурский на работе и после работы.

— При канцелярии он. А что он там делает — точно не скажу. Кажется, плановик...

От коменданта я узнал не только об Амурском, но и о положении дел на площадке доменной печи и во всем строительном тресте. Построенный еще до войны поселок стал уже тесным для тысяч рабочих, приехавших в недавние годы на восстановление металлургического завода, разрушенного оккупантами. Надо было строить жилье. Трест «Промстрой» возводил небольшие двухэтажные дома из крупных шлакоблоков, но все равно жилья не хватало. В этом был главный тормоз расширения строительства и дальнейшего развития завода.

Долго я сидел в тесной комнате и слушал женщину-коменданта. Наконец в широко распахнутых дверях появился высокий мужчина богатырского сложения, но с заметной одышкой и попросил ключ. Я сразу понял, что это и есть Амурский.

— Легок на помине, — сказала комендант. — Вас тут ожидают, Викентий Петрович.

— Кто? — грубовато и хмуро спросил он. Комендант кивнула в мою сторону. Он смерил меня нагловатыми глазами, чуть растянул губы в едкой ухмылке, которая ничего хорошего не предвещала.

Это была моя первая беседа подобного рода с заявителем. Я не знал, как лучше ее начать, с какого вопроса, и, испытывая некоторую связанность, попросил женщину-коменданта оставить нас вдвоем. Потом указал богатырю на скамью у стенки, расшатанную и скрипучую. А сам уселся на табурет у стола и выжидающе глянул ему в глаза. И странное дело, Амурский как-то присмирел и обмяк. Открытые и отчасти ехидные его глаза сощурились и настороженно ловили мой взгляд. Выражали они также и некоторую досаду: человек устал и хотел после работы отдохнуть, а тут я со своей беседой.

— Так чем могу быть полезен, молодой человек? — спросил он.

— Мне хотелось бы поговорить по поводу вашего заявления к нам, — скованно сказал я.

— Заявления?.. Я все там написал, что же еще?

— Все по порядку, с самого начала. Есть неясности, мягко говоря.

Амурскому не хотелось пересказывать все с самого начала, но я просил, а потом настоял на том, чтобы он рассказал по крайней мере самые важные моменты, которые бы дополняли или поясняли его заявление. Он закурил и долго раздумывал. Мне не совсем понятно было такое его поведение, но я терпеливо ждал.

— Когда бросили меня в камеру, — начал он почему-то с середины, — тот тип уже сидел на нарах и беззаботно болтал ногами, будто заранее поджидал меня. Или кого-то другого, одним словом — жертву.

— Почему вы сделали такой вывод?

— Мне так показалось. Иногда это можно просто почувствовать. Да... Я не могу этого объяснить, но я сразу его «срисовал», — продолжал Амурский после паузы. — На это нужно иметь нюх, как у гончей собаки. Он явно переигрывал. К нему бросали меня, как цыпленка на съедение удаву, а он даже глазом не повел. Поначалу рта не раскрывал. Не интересуется, видите ли... Так не бывает в «казенном доме». Сидел я с ним недолго, но, по-моему, посадили меня к нему — или наоборот — не зря. Работал он на швабов. Убежден. У меня на таких верный глаз.

— Но, если это так, то, может, у вас есть какие-то доказательства? — Я по-прежнему не находил в его объяснениях конкретных фактов, которые бы подтверждали его заявление.

— Записей не вел. Да и не думал, что все надо запоминать. Жили там одним днем. Прожил день и ладно. Но и тому прожитому дню не был рад. Не рад был самому себе. Самого себя не видно, а вот когда смотрел на других, сразу представлял, в какого превратился доходягу. И скажу вам, живуч же человек! Такая тоска на душе — будь что будет, лишь бы побыстрее все кончилось. А оно не кончалось... Вам не приходилось жить в комнате, под полом которой беспрерывно и монотонно гудит мотор? — глубоко затянувшись табачным дымом, вдруг спросил Амурский.

Я не стал припоминать подобной ситуации, а только покрутил головой, чтобы не прерывать собеседника и не отвлекаться от начатого разговора.

— И сквозь щели пола просачивается газ, от которого болит голова и подкатывает тошнота, рвота, а желудок пустой. Вот в таком угарном состоянии я находился там все время. Так что было не до запоминаний, не до дневников. Да и вспоминать все это не хочется.

После этих слов неудобно было настаивать, но пришлось спросить;

— А все же? Раз у вас отложилось в памяти, значит, что-то все же было особое. Какие-то детали?..

— Детали? — скривился в злой улыбке Амурский. — Вместе со мною на стройке работает счетоводом один старичок. Вот мы его и прозвали «Деталью». Хотя он моложе меня, но выглядит лет под семьдесят. Семенов его фамилия. Он нам все рассказывает детали, как в сорок четвертом на барже везли наших военнопленных из Германии в Норвегию. Загнали, говорит, как скот в трюмы, задраили люки и повезли морем. Транспорт был тихоходный. Налетели англичане и пошли бомбить. Немцы бросили транспорт в открытом море. В трюмах распространился слух, что наверх не выбраться и баржа пойдет ко дну. Представляете, что там творилось? Старичок каждый день нам рассказывает об этом. Его никто не спрашивает, но он до сих пор не может успокоиться. И повторяет одно и то же: как, находясь в трюме, начал куда-то собираться, складывать пожитки в сумку — кружку, ложку и еще что-то. Вот и все его сборы. Все детали! Спрашивают его: «Куда собирался? Зачем?» — «Не знаю, но собирался». — «На дно?» — Смеются кругом, а Семенов задумывается, даже что-то шепчет про себя и вздыхает. Вот эта история больше всего ему запомнилась из всего плена. Мы давно знаем ее наизусть, а он все рассказывает детали. Вот и я запомнил, как сидел за железной дверью в камере с этим типом. И вам написал. Чего же боле? Как в том стихотворении...