Найди меня - [70]

– Это утренняя… или из-за меня? – в конце концов спросил я. – Потому что у меня не утренняя.

– И у меня, – сказал он.

Именно я, а не он вспомнил, как он любил начинать.

– Я занимался этим только с тобой, – признался он, окончательно подтверждая наши общие намерения, и добавил: – Но все равно нервничаю.

– Никогда не видел, чтобы ты нервничал.

– Знаю.

– Я тоже должен тебе кое в чем признаться… – начал я, потому что хотел, чтобы он знал.

– Что?

– Я сохранил все это для тебя.

– А что, если бы нам не привелось быть вместе?

– Такого быть не могло, – сказал я и не удержался: – Ты знаешь, что мне нравится.

– Знаю.

– Значит, ты не забыл.

Он улыбнулся. Нет, не забыл.

На рассвете, после секса, мы пошли плавать, как много лет назад. А когда вернулись, остальные обитатели дома еще спали.

– Я приготовлю кофе.

– Безумно хочу кофе, – сказал он.

– Миранда любит кофе по-неаполитански. Мы уже сто лет его так варим.

– Отлично, – бросил он и отправился в душ. Я наполнил кофеварку и поставил кипятиться воду для яиц. Затем положил на стол две сервировочные салфетки, одну во главе стола, а другую рядом, сунул в тостер четыре кусочка хлеба, но не включил его. Когда Оливер вернулся, я попросил его последить за кофе, но не переворачивать кофеварку, как только кофе приготовится. Мне нравились его расчесанные, но все еще влажные волосы. Я забыл, что по утрам он выглядит так. А каких-то два часа назад мы сомневались, что вообще когда-нибудь займемся любовью вновь. Я перестал суетиться с завтраком и посмотрел на Оливера. Он понял, о чем я думаю, и улыбнулся. Да, напугавшая нас неловкость осталась позади, и, словно в подтверждение этого, по пути из кухни в душ я поцеловал его в шею долгим поцелуем.

– Меня давно так не целовали, – признался Оливер.

– Время, – подколол я его.

После душа я вернулся на кухню и с удивлением обнаружил, что Оливер и Оливер сидят друг рядом с другом с длинной стороны стола. Я положил в кипящую воду шесть яиц, каждому по два. Оливеры обсуждали фильм, который мы накануне вечером смотрели по телевизору. Оливер явно сразу понравился маленькому Олли.

Намазав горячие тосты маслом для всей компании, я смотрел, как Оливер срезает верхушку яйца сначала для маленького Олли, а потом и для себя.

– Ты знаешь, кто научил меня этому? – спросил Оливер.

– Кто? – полюбопытствовал мальчик.

– Твой брат. Он каждое утро срезал для меня верхушку яйца, потому что я не умел. В Америке такому не учат. А я научил своих сыновей.

– У тебя есть сыновья?

– Да.

– Как их зовут?

Он сказал ему.

– А ты знаешь, в честь кого тебя назвали? – наконец спросил Оливер.

– Да.

– В честь кого?

– Тебя.

Когда я услышал это, у меня перехватило дыхание. Сказанное ими выражало все то, что мы не произносили вслух, на что не нашли ни времени, ни слов, – и стало словно бы последним аккордом, разрешающим незаконченную мелодию. Столько времени минуло, столько лет; кто знает, сколькие из них, потраченные, на первый взгляд, впустую, неведомо для нас сделали нас лучше. Неудивительно, что я растрогался. Этот ребенок словно был нашим ребенком, и появление его, казалось, было явственно предречено; и мне вдруг все стало ясно, потому что имя это дали мальчику неслучайно, потому что мы с Оливером всегда были одной крови, и он всегда жил в этом доме, и был частью этого дома, частью нашей жизни. Он присутствовал здесь еще до того, как приехал к нам, до моего рождения, до того, как много поколений назад в основание этого дома заложили первый камень, – а потому прожитые нами годы между тогда и сейчас – всего лишь заминка на длинном пути, называемом временем. Столько времени, столько лет и столько жизней, которые мы затронули, которые оставили позади, будто их и не было вовсе, хотя они были… Время, как сказал Оливер вчера поздно ночью, прежде чем мы обнялись и уснули, время – это цена, которую мы платим за непрожитую жизнь.

Склонившись над Оливером и наливая ему кофе, я подумал, что не нужно было мне мыться после утреннего секса; что я хочу сохранить на себе его следы, ведь мы еще не обсудили случившееся на рассвете. Я хотел, чтобы он повторил слова, которые шептал, занимаясь со мной любовью; хотел рассказать ему о прошлой ночи и заметить, что, кажется, спали мы вовсе не так крепко, как делали вид. Если не поговорить об этом, прошлая ночь может запросто исчезнуть, как и он сам. Не знаю, что на меня нашло, но я налил ему кофе и, едва не поцеловав в мочку уха, прошептал:

– Ты не поедешь домой. Пообещай, что не уедешь.

Он молча взял меня за руку и усадил во главе стола.

– Не уеду. Перестань себе надумывать.

Я хотел рассказать ему о том, что произошло двадцать лет назад: о хорошем, о плохом, об очень хорошем и об ужасном. У меня еще будет на это время. Я хотел ввести его в курс дела, поделиться с ним всем и узнать о нем все. Хотел признаться ему, что, увидев, какие у него белые руки, в день его первого приезда, я мечтал лишь об одном: чтобы он обнял меня за обнаженную талию. Кое-что из этого я уже поведал ему, когда мы несколько часов назад лежали в постели. «Ты приехал с археологических раскопок на Сицилии, и руки у тебя сильно загорели (я впервые заметил их в столовой), – но с внутренней стороны они у тебя были белые, испещренные венами, словно мрамор, и казались очень нежными. Мне хотелось расцеловать их обе, облизать их обе». – «Даже тогда?» – «Даже тогда. А сейчас можешь просто меня обнять?» – «И посмотрим, куда это приведет?» – спросил он, и как же хорошо, что той ночью мы просто обнимались и не делали больше ничего.