Найди меня - [65]

как она сказала однажды, когда мы остались вдвоем после занятий.

Теперь, пока Пол играл, я думал о нашем доме в Нью-Гемпшире и о том, каким далеким и грустным там все казалось; я смотрел на Гудзон при свете ночи и думал: скоро мы приедем домой, и нам придется снимать чехлы с мебели, протирать пыль и проветривать комнаты, и теперь, когда мальчики разъехались по университетам, в будни нам придется торопливо ужинать наедине. Мы были близки, и все же далеки; беззаботная страсть, пылкость, безумный смех, пробежки в ночной бар «У Арриго», где мы заказывали картофель фри и два мартини, – как быстро все это исчезло. Я думал, что брак нас сблизит, что я открою новую страницу своей жизни. Думал, нас сблизит жизнь в Нью-Йорке без детей. Однако я стал ближе к музыке, к Гудзону, к Эрике и Полу, хотя ничего о них не знал и мне было плевать на их жизнь, их Клайвов, их партнеров и мужей. Нет, когда хоральная прелюдия заполнила комнату, стала чуть громче, мыслями я перенесся в другое место, как оно всегда бывает, когда, подвыпив, я слышу звуки пианино, которые прорываются через моря, и океаны, и годы, слышу старый «Стейнвей», и играет на нем тот, кто сегодня, словно дух, призванный Бахом, парит в этой пустой гостиной, напоминая мне: «Мы все такие же, мы не отдалились друг от друга». Вот что он всегда говорит мне в такие моменты: «Мы все такие же, мы не отдалились друг от друга», и лицо его выражает насмешливую томность. Он почти сказал эти слова пять лет назад, когда приехал повидать меня в Нью-Гемпшир.

И каждый раз я пытаюсь напомнить ему, что у него нет причин меня прощать. Но он озорно смеется, отмахивается от моих возражений; он никогда не сердится – только улыбается, снимает рубашку, садится мне на колени верхом в одних шортах и крепко обнимает меня за талию, а я при этом пытаюсь сосредоточиться на музыке и женщине рядом. Задрав голову и будто собираясь меня поцеловать, он шепчет: «Дурачок, чтобы заменить меня одного, тебе понадобятся двое. Я могу быть мужчиной, или женщиной, или и мужчиной и женщиной, ведь ты был для меня и тем и другим. Найди меня, Оливер. Найди меня».

Он и раньше много раз посещал меня, но не так, как сейчас, не так, как сегодня.

Я хочу попросить: «Скажи что-нибудь, пожалуйста, скажи мне что-нибудь еще». Если позволю себе, я могу осторожно с ним заговорить, робко к нему подойти. Я сегодня достаточно выпил, а потому готов поверить, что он ждет не дождется моего звонка. Эта мысль приводит меня в трепетный восторг, и музыка тоже, и молодой человек за роялем. Я хочу наконец прервать тишину между нами.

«Ты всегда заговаривал первым. Скажи мне что-нибудь. У тебя там почти три утра. Что ты делаешь? Ты один?

Два слова от тебя – и все остальные станут лишь дублерами: я сам, моя жизнь, моя работа, мой дом, мои друзья, моя жена, мои сыновья, греческий огонь и греческие триремы, и этот романчик с мистером Полом и мисс Эрикой; всё – декорации, весь мой мир – отвлекающий маневр.

Останешься только ты.

Все, о чем я думаю, – это ты.

Думаешь ли ты обо мне сейчас? Я разбудил тебя?»

Он не отвечает.

– По-моему, тебе следует поговорить с моей подругой Карен, – сказала Миколь.

Я отмочил шутку по поводу Карен.

– И еще, по-моему, ты уже достаточно выпил, – резко сказала она.

– А я думаю, что выпью еще, – ответил я, а потом, обернувшись поговорить с женатыми специалистами по евреям – беженцам из Третьего рейха, сам не зная почему, расхохотался. Боже мой, что эти двое делают в моем доме, которому вскоре суждено стать моим бывшим домом?

Держа в руках еще один бокал просекко, я все-таки подошел поговорить с подругой Миколь. Но потом, увидев ученых, изучавших евреев-беженцев, снова захохотал.

Я явно хватил лишнего.

Я снова подумал о своей жене и о сыновьях, которые уехали учиться. Дома она каждый день будет дописывать свою книгу. Она обещала, что потом, когда мы вернемся в наш маленький университетский городок, даст мне ее почитать; там мы весь учебный год будем носить зимние сапоги, преподавать в зимних сапогах, ходить в кино, на ужин, на заседания кафедры и в туалет в зимних сапогах, ложиться в постель в зимних сапогах, и весь этот вечер покажется событием другой эпохи. Эрика станет достоянием прошлого, и Пол тоже застрянет в прошлом, а я буду лишь тенью, буду цепляться за эту самую стену, которая завтра меня не увидит, словно муха, сражающаяся против ветра, что непременно унесет ее своим потоком. Будут ли они помнить?

Пол спросил, почему я смеюсь.

– Я, наверное, счастлив, – сказал я. – Или выпил слишком много просекко.

– Я тоже.

Мы втроем рассмеялись.

Я помнил, что после «Ариозо» и хоральной прелюдии, после бесчисленных тостов и всего выпитого просекко, наступил неловкий момент, когда я помогал Эрике найти ее кардиган в гостевой комнате. Двое из гостей уже ушли, остальные собрались в прихожей и ждали. Мы были в комнате одни, и я признался ей, как счастлив, что она пришла. Я мог бы даже продлить повисшую между нами паузу; я чувствовал, что ей неловко, но что она не станет возражать против еще нескольких секунд этой неловкости. Однако все же решил не усугублять положение дел и просто поцеловал ее на прощание – только не в щеку, а в голую шею. Я улыбнулся, и она улыбнулась в ответ. Моя улыбка выражала извинение, а ее – терпение.