Найди меня - [12]

– Ну, расскажите нам, чем вы занимаетесь, – сказал ее отец, повернувшись ко мне.

Я объяснил, что только что закончил работу над книгой и скоро поеду обратно в Лигурию, где и живу. Я очень бегло обрисовал свою карьеру преподавателя классической филологии и мой текущий проект, посвященный трагическому падению Константинополя в 1453 году. Потом обмолвился о своей жизни, о бывшей жене, которая теперь живет в Милане, о сыне-пианисте, восходящей звезде, а потом поведал, как скучаю по пробуждениям под плеск морских волн, когда уезжаю из дому.

Ее отца заинтересовало падение Константинополя.

– А жители Константинополя знали, что город обречен? – спросил он.

– Знали.

– Тогда почему так мало людей бежало до его осады и разграбления?

– Спросите немецких евреев!

Мы ненадолго замолчали.

– Вы предлагаете спросить моих родителей, и бабушек, и дедушек, и почти всех моих теть и дядь, с которыми я скоро встречусь у райских врат?

Я не понимал, отвечает ли отец Миранды холодным душем на мою реплику, или это очередной плохо завуалированный намек на его слабеющее здоровье. Так или иначе, счета я не вел.

– Одно дело – знать, что конец близок, – добавил я, дипломатично пытаясь не сесть на мель, – но верить в это – совсем другое дело. Выбросить целую жизнь за борт, чтобы начать сначала в совершенно чужой стране, – может быть, и героический, но совершенно безрассудный поступок. Немногие на него способны. Куда повернуться, когда вы в ловушке, когда зажаты в тисках, когда выхода нет и дом в огне, а ваше окно на пятом этаже, так что и не прыгнешь? И берега другого нет. Некоторые решали покончить с собой. Но большинство предпочитало надеть шоры и жить надеждой. Когда турки вошли в Константинополь и разграбили его подчистую, улицы города переполнились кровью этих самых людей, живших надеждой. Но меня интересуют те граждане Константинополя, которые опасались такого конца и бежали, причем многие из них в Венецию.

– А вы бы бежали из Берлина, если бы жили там, скажем, в 1936 году? – спросила Миранда.

– Не знаю. Но кому-нибудь пришлось бы подтолкнуть меня или угрожать меня бросить, если я не сбегу. Я вспоминаю о скрипаче, который скрывался в своей квартире в Париже, в квартале Маре, зная, что однажды ночью в его дверь постучит полиция. И однажды ночью к нему в самом деле постучались. Скрипачу даже удалось убедить полицейских разрешить ему взять с собой скрипку. Но потом ее у него отняли. Его убили, но не в газовой камере. Его забили до смерти в лагере.

– То есть сегодня вы всю лекцию будете рассказывать о Константинополе? – спросила Миранда чуть ли не с недоумением в голосе, отчего показалась разочарованной. Мне было непонятно, пыталась ли она, задавая вопрос, аналогичный тому, что я задал ей, умалить значимость моей работы или была исполнена восхищения и хотела сказать: «Как чудесно, что вы посвятили этому свою жизнь!» Вот почему я ответил кротко и уклончиво:

– Такова моя работа. Но бывают дни, когда я вдруг осознаю, что мое призвание – кабинетная работа да и только. А потому я не всегда им горжусь.

– То есть вы не валандаетесь по Эолийским островам, чтобы потом поселиться где-нибудь на Панарее, купаться на рассвете, писать весь день, питаться морепродуктами и вечерами пить сицилийское вино с кем-нибудь моложе вас в два раза?

А это она с чего взяла? Она что, посмеивается над мечтами любого моего ровесника?

Миранда положила вилку и зажгла сигарету. Потом решительным движением встряхнула спичку и бросила ее в пепельницу. Какой сильной и неуязвимой она вдруг показалась мне. Она явила другую свою сторону, сторону, которая оценивает людей и выносит им поспешные вердикты, а потом отталкивает их и не впускает обратно, разве что изредка, когда дает слабину, но потом на них же за это злится. Мужчины для нее были как спички: она их зажигала, а потом бросала в первую подвернувшуюся пепельницу. Я смотрел, как она делает первую затяжку. Да, своенравная и непреклонная. Она курила, отвернувшись от нас, и оттого казалась далекой и бессердечной. Девушка, которая всегда добивается своего, а отнюдь не пай-девочка, которая не любит причинять другим боль.

Мне нравилось смотреть, как она курит. Она была красивой и недостижимой, и мне снова приходилось сдерживаться, чтобы не обнять ее, не прикоснуться губами к ее щеке, шее, ушку сзади. Понимала ли она, что желание обнять ее одновременно возбуждало и приводило меня в ужас, поскольку я знал, что в ее мире для меня нет места? Она пригласила меня в гости ради своего отца.

Но зачем же она курит?

Глядя на то, как она держит сигарету, я не удержался и заметил:

– Один французский поэт как-то сказал, что одни люди курят, чтобы пустить никотин по венам, а другие – чтобы создать завесу между собой и остальными. – Но потом я подумал, что она сочтет эту фразу чрезмерно язвительной, и быстро перевел огонь на себя: – Мы все чем-то отгораживаемся от жизни. Я бумагой.

– Думаете, я отгораживаюсь от жизни? – ответила она искренне и поспешно, без какой-либо завуалированной язвительности.

Она вовсе не пыталась со мной ссориться.

– Не знаю. Возможно, жить повседневностью со всеми ее мелкими радостями и печалями – самый верный способ отгородиться от настоящей жизни.