Найдется добрая душа - [12]

— Нет, степь у тебя здорово описана. Будто красками. Откуда ты знаешь эту степь?

— Жил я там. В Казахстане. Мать в совхозе фельдшером работала, а я каждое лето пастушил, в каникулы. Перед войной еще…

— А что это за Мятежный? Кто такой? — невинно спросил я, подмигнув Борису.

— А это мой псевдоним, вымышленная фамилия…

— Почему же Мятежный?

— Красиво, не чувствуешь, что ли? Возвышенно. Все читать будут. А то какой-то Кустиков. Не звучит!..

— Нормальная русская фамилия, — сказал я.

— Даже что-то ласкательное, приятное слышится в ней, — поддержал Мишаня. — Кустиков… Хорошо! Представляю кустики над речкой, черемуха, весна, жаворонки поют. Хорошо!..

— Ты вот что, — строго сказал Борис, — ты выкинь из головы эти мятежи. Забудь. Он — Мятежный! Он просит бури!.. И чтобы мы больше не слышали ни о каком Мятежном.

— Да почему, ребята? Разве не красиво?

— Смешно. Ну, как ты не понимаешь? — опросил я.

— И глупо даже, — сказал Гриша. — У нас в Новозыбкове, в городской газете был один, Васька Фомичев. Напишет заметку о районной бане и подпись: Виталий Дарьяльский. Ну, теперь понял?

— Так я-то ведь не про баню пишу!

— В том-то и дело: ты войну прошел, у тебя талант. Должен что-то интересное написать. И вдруг — Мятежный!..

— Дремучая дореволюционная провинция твой Мятежный… — сказал я.

— А я вижу его, братцы, — перебил Ленька. — До плеч кудри, мрачный взгляд, в зубах — трубка, в руке — палка. Не идет, а шествует. Мятежный!

— Добавь ему широкополую шляпу! — подсказал Борис.

— Ну, ладно, — растерянно согласился Кустиков. — Как скажете, так и сделаю. Вы больше меня знаете.

— Это уже речь не мальчика, но мужа, — одобрил Борис. — И еще вот что: завтра сходишь в парикмахерскую.

— Зачем? Я же сегодня на вокзале брился. У меня борода медленно растет…

— Опять не понимает, — вздохнул Гриша. — Патлы отрежешь, вот зачем!

— Ну, почему так грубо: патлы? — вступился я. — Твои золотые кудри, Слава, надо укоротить. Сделать спортивную полечку.

— Да, — согласился Ленька, — твои кудри — проклятое наследие Мятежного. А с этим, Слава, надо решительно покончить.

— Ну, хорошо, хорошо, как скажете. Вы тут, в Москве, все знаете…

Кто-то включил репродуктор, куранты как раз били полночь, и мы стали разбирать постели. Один Кустиков растерянно стоял посреди комнаты, хотел о чем-то спросить, но, кажется, стеснялся.

— Тебе куда ехать-то? Где остановился? — спросил я.

— А нигде. Я к вам прямо с Белорусского. Рюкзак и еще чемодан оставил в камере хранения, а рукописи с собой взял, чтобы не пропали, в случае чего.

— Что же нам с тобой делать? — спросил Ленька. — Койки узкие, вдвоем не поместимся. На полу вот если? Постелить, правда, нечего…

— Да и засекут на полу сразу же, если проверять заявятся. Нет, на полу никак, — рассуждал Гриша.

В общежитии у нас, бывало, не раз ночевали наши гости: приезжавшие откуда-нибудь из глубинки родственники, Гришины однополчане, какие-то случайные молодые люди, проявившие к нам повышенный интерес и сами что-то пишущие, устраивались на свободных кроватях, а утром исчезали, порой навсегда. Но недавно, под угрозой исключения из института, нам запретили оставлять в общежитии посторонних. И по ночам иногда являлась проверка — комендант, дворник и участковый.

В том, что Славка должен остаться, сомнений не возникало. Но куда его класть, если, на беду, все койки сегодня заняты?

— Ну, пусть со мной ложится, — предложил Мишаня. — Я места совсем мало занимаю. Поместимся как-нибудь.

— Да не беспокойтесь вы! Не надо никуда меня класть. Вы ложитесь, а я так, за столом просижу. Просижу, если вы не против…

«Значит, мы будем спать, а он сидеть в темноте за столом, вот тут рядом? Нет, за кого же он считает нас?»

— Эх вы, творческие, с позволения сказать, люди! — саркастически произнес Борис. — Прошли фронты и войны, а элементарную задачу для детей младшего возраста решить не можете. Учитесь, юноши!

Он распахнул наш огромный шкаф, рванул из-под своей постели запасной матрас, подушку, простыню и скрылся в шкафу. Появившись оттуда, сказал Костикову:

— Лезь, примеряй ложе. Сам король Людовик Великолепный не имел такого. Впрочем, если верить некоторым источникам, король возлежал на таком, но только по большим праздникам.

Кустиков, сияющий и веселый, под общий смех улегся в шкафу и как раз там поместился. Борис мгновенно прикрыл створки, прислонился к ним и торжествующе оглядел нас:

— Никакая проверка не догадается. Понятно? Все вас учить надо, все подсказывать, все воспитывать!..

— Ты, Боря, все же человек гениальный! — возгласил Мишаня.

— Это широко известно, юноша, — небрежно ответил Борис, надел свое пальтишко, кепчонку и поднял воротник. — Ухожу от вас в ночь. И если приедет ко мне герцогиня де Шаврез, скажете: не принимают! Будет умолять, стойте на своем — нет и нет! И если начнет рвать на себе волосы, скажете: отбыл к герцогу Бургундскому!

Он козырнул, круто, по-военному повернулся, пристукнув кирзовыми сапогами, и вышел.

Почти каждый вечер он уходил бродить в одиночестве по Тверскому бульвару. И перед уходом непременно объявлял о таинственной герцогине де Шаврез. То герцогиня должна была приехать в карете к нам в общежитие, то говорил, что сам отбывает к ней, а если его спросит герцог Нормандский, пусть не ждет, а немедленно отправляется в монастырь святого Франциска: он знает зачем!..